Книга еп. Василия Кинешемского «Беседы на евангелие от Марка»

СВЯТИТЕЛЬ ВАСИЛИЙ ЕПИСКОП КИНЕШЕМСКИЙ. «Беседы на Евангелие от Марка».                                                                                                        

 

 Главная.

  

 

 …Назад                                                    Почитать об авторе.

 

 

 

зрительного императора, в честь которого они были сделаны. Тогда народные вожди иудеев написали жалобу к самому императору Тиверию, и последний, не желая раздражать без всякой нужды народ, сделал выговор Пилату и велел нена­вистные иудеям щиты убрать из Иерусалима в' храм Августа в Кесарии.

Кроме описанных в Евангелии трех бунтов,, .говорят еще о каком-то возмущении, когда Пилат смешал кровь галилеян с кровью жертвенных животных, но, кроме краткого упомина­ния в Евангелии, других сведений об этом мы не имеем.

Если мы примем во внимание эти столкновения прокура­тора с иудейским народом и их исход, для него неожидан­ный и нежелательный, то мы легко поймем его психологию и его поведение при суде над Иисусом Христом. Три первые возмущения, когда он принужден был уступить требованиям иудеев, с достаточной ясностью доказали ему, что власть его, по существу, была очень ограничена и что настойчивый, фа­натичный народ под руководством своих старейшин и свя­щенников ни перед чем не остановится и добьется того, чего хочет. Особенно случай, когда Пилат получил выговор от ке­саря, должен был служить для него грозным предостереже­нием ни в каком случае не доводить столкновения с иудеями до открытого бунта. Получить второй выговор от жестокого, подозрительного Тиверия значило наверняка не только поте­рять место прокуратора, но и подвергнуться изгнанию а, мо­жет быть, и еще худшему наказанию. Пилат, таким обра­зом, чувствовал себя во власти иудеев, этого упорного и жестоковыйного народа "с медным лбом и железными жилами", но его гордость римского всадника и правителя возмущалась против подчинения этому презренному мятежному племени. Вот почему в спорных делах, которые могли привести его к столкновению с синедрионом, ему по необходимости прихо­дилось лавировать, чтобы, с одной стороны, не вызвать мя­тежа, а с другой — чтобы окончательно не сделаться простой игрушкой в руках вождей иудейского народа и сохранить, по крайней мере, внешний престиж власти. Если у него при этом были свои планы и намерения, то он мог добиться их осуществления не путем авторитетного приказа или наси­лия, а посредством гибкой и умелой политики, путем комп­ромиссов, уступок и договоров.

Резиденция римских правителей в Иудее находилась в Кесарии, но на время праздников, когда при громадном стечении народа можно было ожидать всяких беспорядков, они обыкновенно считали нужным лично присутствовать в Иеру­салиме и переселялись туда в сопровождении усиленной воен­ной охраны. Во время этих переселений Пилат занимал в Иерусалиме великолепный дворец, выстроенный первым Иро­дом и названный по имени строителя Преторией Ирода, Дво­рец этот был расположен в верхнем городе, к юго-западу от храма, и представлял собрй роскошное здание, украшенное скульптурными портиками и колоннами из разноцветного мрамора, богатой мозаикой, с разнообразными фонтанами, резервуарами и зелеными аллеями.

• В эту преторию первосвященники, книжники и весь си­недрион рано утром, составивши совещание, отвели связан­ного Спасителя и предали Его Пилату. Было, вероятно, уже около семи часов утра, когда Иисус, измученный, избитый на первосвященническом допросе, предстал перед игемоном. Обеспокоенный в такой ранний час, но, вероятно, приготов­ленный ко всякой пасхальной неприятности более, чем в обыкновенное время, Пилат вышел на лифостротон, то есть судебный помост, к собравшейся толпе. Об Иисусе Христе и Его действиях прокуратор, конечно, давно имел сведения, но вполне возможно, что до сих пор он не интересовался под­робностями жизни и деятельности Спасителя, зная только, что Он не представляет никакой опасности для римской вла­сти. Известно было, несомненно, Пилату и о происшествиях минувшей ночи: взятии Иисуса под стражу, собрании синед­риона и прочих, ибо римская стража, усугублявшая свою бдительность во время праздников, давала знать правителю обо всех происшествиях, заслуживавших внимания. Пилату даже известно было гораздо более, нежели сколько хотели и, может быть, ожидали первосвященники: что они преследуют Пророка Галилейского единственно по личным видам, из за­висти и злобы. Таким образом, появление Иисуса Христа в виде узника не было для прокуратора неожиданным; неожи­данно было только, что для обвинения Его явился весь си­недрион, да еще так рано и в такой день, когда всякий изра­ильтянин, и искренно и лицемерно набожный, старался, на­сколько возможно, удаляться от язычников и всего язычес­кого, дабы не потерять законной чистоты, необходимой для совершения Пасхи.

Как прокуратор, Пилат не имел квестора (судебного сле­дователя) и потому был обязан разбирать все дела сам. Он немедленно приступил к допросу.

В чем вы  обвиняете Человека Сего? — спросил он.

Вопрос для обвинителей был несколько неожиданный. Они слишком хорошо сознавали свою силу, радеялись на свое влияние на правителя и, по-видимому, предполагали, что Пилат просто подтвердит приговор синедриона, не входя в подробное разбирательство дела. В самом деде, что значил на весах римского правосудия этот несчастный! измученный Подсудимый в сравнении с важными, влиятельными перво­священниками, которые могли настроить весь народ против правителя и доставить ему много неприятностей? Стоило ли прокуратору слишком много Им заниматься и не достаточно ли было выслушать авторитетное мнение синедриона, чтобы, основываясь на нем, произнести последний, окончательный приговор? Так думали обвинители Иисуса Христа, ожидая от Пилата только позволения предать Его смерти. Но такая роль послушного орудия в руках мятежной толпы казалась прокуратору слишком унизительной, да и римское правосу­дие, даже времени упадка империи, вовсе не было такой ничтожной величиной, чтобы можно было играть им по про­изволу. Оно все еще представляло большую идейную силу, и шутить с ним было опасно. Поэтому надо было! придать все­му процессу хотя бы внешний вид справедливости и беспри­страстия. Возможно, что Пилатом руководили; при этом не столько принципы правосудия, сколько обидное для его са­молюбия сознание, что его хотят заставить играть роль по­корного исполнителя воли ненавистного ему синедриона, и, начиная формальное дознание, он хотел поставить перед об­винителями как можно больше препятствий, чтобы победа над ним, представителем римского правосудия и могуще­ства, не оказалась для них слишком легкою. Как человек без твердых нравственных правил, он не столько искал! прав­ды, не столько стремился спасти жизнь невинного Галилейс­кого Пророка, сколько хотел в своем противодействии домо­гательствам иудеев найти тот предел, дальше которого нельзя было идти, не рискуя вызвать открытое возмущение.

На вопрос Пилата о причинах обвинения первосвященни­ки отвечали: если бы Он не был злодей, мы не предали бы Его тебе (Ин. XVIII, 30). Это был наглый ответ. С другими правителями иудеи так не разговаривали (см. Деяния свя­тых апостолов, XXIV, 1-9).

Если выяснить внутренний смысл этих слов, то они озна­чали: "Какое тебе дело до того, в чем мы Его обвиняем? Ты
только осуди Его на смерть... Мы этого хотим и больше ни­чего от тебя не потребуем".

Пилат был возмущен такою наглостью. К нему привели обвиняемого для суда и не желают даже сказать, в чем дело!

Возьмите Его вы, — возразил он, — и по закону вашему судите Его (Ин. XVIII, 31).

Первосвященникам пришлось 'сбавить тон и поневоле ис­полнить требование прокуратора. Они обвиняли Подсудимо­го во многом (Мк. XV, 3). Религиозные мотивы, послужив­шие основанием для обвинения Спасителя на суде Каиафы и синедриона, в глазах римского языческого правителя, конеч­но, не заслуживали никакого внимания. (Ср. Деяния святых апостолов, XVIII, 12-16, XXIII, 26-29; XXV, 18-19; 24-25). Поэтому надо было изобрести что-нибудь другое, и, если хо­тели добиться смертного приговора, то всего легче эта цель достигалась обвинением в политических преступлениях, ко­торые карались строже других. Вот почему среди руга­тельств, угроз и проклятий, направленных против Господа, можно было ясно различить три основные пункта обвине­ния — что Он развращает народ, запрещает платить подати и называет Себя царем. Все три обвинения были явно лож­ны, и ни одно из них иудеи не могли подтвердить свидетельс­кими показаниями. Пилат обратил внимание только на пос­леднее, так как оно заключало в себе некоторую видимость истины и, кроме того, представлялось наиболее опасным.

Он приступил к исследованию, действительно ли созна­ние Самого Узника, всегда считавшееся желательным по римским установлениям, дает ему возможность, при отсут­ствии свидетельских показаний, осудить Его. И результатом этого исследования было торжественное и совершенно нео­жиданное для синедриона заявление прокуратора: я никакой вины не нахожу в Нем (Ин. XVIII 38).

После такого решительного заявления оставалось только освободить Иисуса из-под стражи и прогнать буйную толпу обвинителей от лифостротона, как это сделали впоследствии Галлион, проконсул Ахаии, при суде над апостолом Павлом. Но Пилат не обладал такою решительностью, да и самое по­ложение его в Иерусалиме, в этом осином гнезде иудейства, было гораздо более затруднительно. Не желая, однако, обви­нить невинного, он старался найти выход из тяжелого и не­приятного положения. Сначала он послал Иисуса как Гали­леянина на суд к правителю Галилеи, Ироду, который, по

579

случаю праздника Пасхи, также находился в Иерусалиме. Когда же Ирод, не решив дела, отослал Спасителя к нему об­ратно, тогда Пилат подумал воспользоваться существовав­шим в Иудее народным обычаем — освобождать;на праздник Пасхи одного из преступников, заключенных в темнице. На основании этого обычая прокуратор предложил толпе отпус­тить Иисуса, прекратив судопроизводство. Первосвященники закрыли для него и этот выход, заставив народ с криком тре­бовать предоставления этой пасхальной льготы Варавве — раз­бойнику, содержавшемуся в тюрьме по обвинению в мятеже и убийстве. Волей-неволей пришлось взять дело в,свои руки и вынести какое-нибудь решение. Уклониться не было никакой возможности: разъяренная толпа с нетерпением ждала приго­вора и, по-видимому, готова была на все в случае отказа. Тогда снова Пилат подтверждает, что он не находит никакой вины в Подсудимом, и однако приказывает Его бичевать, рас­считывая, вероятно, этим хотя бы несколько удовлетворить и успокоить кровожадные инстинкты толпы, прогнать которую от себя с решительным отказом он не находил в себе смелос­ти. Быть может, он думал, что жалкий вид измученного би­чеванием Страдальца вызовет сострадание в жестоких сердцах обвинителей, и они не пойдут дальше в своих требованиях. Увы! Он ошибся и на этот раз. Первосвященники не хотели упустить жертву из своих цепких рук, а уступка правителя показала им лишь, что он боится толпы и что решимость его слабеет. Стало ясно, что достаточно еще одного нажима на совесть судьи, и цель будет достигнута.

Когда Спаситель после бичевания вышел из претории и стал около Пилата на богатой мозаике трибунала, с каплями крови на бледном прекрасном челе, увенчанный терном, из­немогший От Своих смертельных страданий, разд'ались беше­ные крики! "Распни, распни Его!"

Но Пилат уже находил, что в своем угождении иудеям он зашел достЬточно далеко, и больше не хотел делать ни шагу. Он искал отпустить Иисуса (Ин. XIX, 12). Однако нарушив однажды принципы правосудия и заглушив голос совести, он уже не имел под собой твердой опоры и на скользкой плоскости незаконных уступок удержаться не мог. Логичес­ки неизбежно он должен был скатиться дальше, до самого конца, в зияющую бездну преступления.

Первосвященники помогли ему в этом, заставив снова подчиниться своим желаниям.

580

Волнение увеличивалось. Толпа, подстрекаемая своими вождями, дошла до крайней степени" возбуждения. Бледные, злые лица: глаза, выкатившиеся из орбит, полные ненавис­ти; страстная, угрожающая жестикуляция — все это напо­минало грозный шквал, предвещающий близкую бурю от­крытого бунта. Проклятия, крики, ругательства не прекра­щались ни на минуту, сливаясь порой в дикий, непрерыв­ный рев. И вдруг среди этого невообразимого гама и воя Пи­лат ясно услышал: если отпустишь Его, ты не друг кесарю; всякий, делающий себя царем, противник кесарю (Ин. XIX, 12). Пилат вздрогнул: именно этого он боялся больше всего. Крик несся со стороны первосвященников. О, эти хитрые люди, поседевшие в интригах, хорошо знали слабую сторону правителя! Знали, куда больнее его ударить, чтобы сломить его решимость. Пилат почувствовал, что они готовы перенес­ти дело на суд кесаря и там вместе с Иисусом Христом обви­нять и его как изменника, который не радеет о чести и вы­годах своего повелителя, и вот этого-то он не мог и не хотел допустить ни в коем случае. Он знал, что в его администра­тивной деятельности найдется много злоупотреблений и про­ступков по должности, за которые по справедливости и с ус­пехом можно было обвинять его перед кесарем, особенно та­ким врагам, которые действовали в Риме, и золотом, и про­исками. Если бы на римском престоле сидел Август или кто-нибудь ему подобный, то обвинение в измене, может быть, было бы еще не так ужасно. Можно было надеяться, что римский полубог, забыв свою личность, рассмотрит дело по справедливости. Но Рим стонал тогда под; железным скипет­ром Тиверия — чудовища, которое не имело доверия и жало­сти даже к родным и у которого самые бесстыдные изветы всегда находили себе доверие и награду. Преступление в "ос­корблении Величества", государственной 'измене (laesa maj-estas) было самым тяжелым в его глазах. Следствиями тако­го обвинения были обыкновенно конфискация имущества и пытка, и это было причиною того, что кровь лилась рекой по улицам Рима.

Кроме обвинения в измене перед кесарем, надлежало страшиться и другой опасности - - со стороны народа. Нео­бузданная толпа становилась час от часу наглее и мятеж­нее. Горсть преторианцев ничего не значила в сравнении с бесчисленным множеством иудеев, собравшихся со всего света на праздник Пасхи. Кроме опасности народного возмуще-

581

:

ния, за него надлежало бы еще отвечать перед кесарем. Что
же, если бы Тиверий узнал, что единственной причиной воз­
мущения был отказ, сделанный римским прокуратором на­
роду иудейскому, требовавшему казни для личного врага Ти-
верия, каким предполагался мнимый Претендент на престол
иудейский?!                                                                     ,

Перед Пилатом встала мрачная тень старого грозного императора, жившего тогда на острове Капри, где он скры­вал от других свои ядовитые подозрения, свои безумно-бо­лезненные преступления, свое отчаяние и мщение. Как раз в это самое время император впал в кровожадно и дикое че­ловеконенавистничество вследствие раскрытой им лживости и измены своего старого друга Сеяна, которому именно Пи­лат и был обязан занимаемым им положением.

Все эти соображения мгновенно мелькнули в голове глу­бокого и изворотливого политика. На него повеяло ужасом тем более, что в толпе могли быть тайные доносчики, кото­рые не преминули бы сообщить в Рим о всем происходившем.

Если бы в Пилате был жив дух древнего Рима, дух твер­дых правил и неподкупной справедливости, то, конечно, он не колебался бы освободить невинного. Вспомним этих уди­вительных героев древности, самоотверженно преданных своему долгу и чести как высшему закону жизни, перед ко­торым все должно склоняться. Вспомним, например, Регула, этого мужественного консула времен Карфагенской войны, взятого в плен слабеющими врагами, получившего предло­жение идти в Рим, чтобы уговорить соотечественников пре­кратить войну, и связанного словом, в случае неудачи, вер­нуться обратно в плен; вместо этого он посоветовал римля­нам продолжать борьбу до конца и, верный своему слову, не­смотря на слезы жены и уговоры друзей, возвратился во враждебный Карфаген, где и был предан мучительной смер­ти. Вспомним: и другого консула, осудившего на смертную казнь своего собственного сына за нарушение военной дис­циплины. Такие люди, если б им угрожала даже смерть, не поколебались бы ни на минуту привести в исполнение благо­родное постановление старинного римского закона двенадца­ти таблиц: "На пустые народные крики не следует обращать внимание, когда народ домогается освобождения виновного или осуждения невинного" (Vanae voces populi; pon sunt au-diendae, quando aut onoxium crimine absolvi, aut innocentem condemnavi desiderant).

Но в ту эпоху, когда жил Пилат, такие люди были уже редки, и среди римских сановников Преобладал тип карьерис­тов и оппортунистов, руководившихся в своей деятельности не чистыми принципами высшей правды и справедливости, а практическими соображениями земной, часто низменной вы­годы. Благородный дух древней республиканской доблести почти исчез, и Пилат был не выше нравственного уровня сво­его времени. Когда Иисус на допросе прокуратора высказал, что Он пришел в мир для того, чтобы свидетельствовать об истине, Пилат бросил Ему свой знаменитый, полный презре­ния вопрос: что есть истина? (Ин. XVIII, 38). В этом вопро­се сказалась вся его натура, все понимание жизни, ибо, если раскрыть внутренний смысл этих слов, то они означали: "Брось свои бредни... Кому нужна твоя истина?.. Да и что такое истина? Безумный бред наивных мечтателей! Разве можно относиться к нему серьезно и руководиться им в жиз­ни? Нужна политика, здравый смысл, умение применяться к обстоятельствам, деловой, трезвый взгляд на жизнь..."

И вот этому деловому, трезвому человеку под угрожаю­щим напором враждебной толпы в самый короткий срок при­
шлось решить роковую альтернативу: распять или отпус­тить? Приняв во внимание все выясненные выше обстоятель­
ства и психологию Пилата, мы и не в праве ожидать от него другого решения, кроме того, которое он дал, быть может,
даже внутренне ему не сочувствуя. Ему приходилось выби­рать одно из двух: или отказ иудеям с последующим доносом в Рим, возможным гневом императора, конфискацией имуще­ства, лишением места и прочими страхами, навеянными не­чистой совестью, или смерть человека, правда; невинного, но
жалкого, гонимого, находящегося в презрении у народа, смерть, которая, по всей вероятности, никем не будет замечена
и не повлечет за собой никаких, неприятных для судьи последствий.

Для практического римлянина выбор был ясен.

Он отпустил им Бараеву, а Иисуса, бив, предал на распя­тие (ст. 15).

И однако оправдался ли этот деловой взгляд на жизнь? Восторжествовал ли здравый смысл с его умением применять­ся к обстоятельствам? Увы! Пилат ошибся.

Есть Высший Суд, Который посмеивается решениям чело­веческого рассудка, требует только правды при всевозможных обстоятельствах и наказывает за презрение к ней.

582

583I

Через четыре года после суда на Иисусом Пилат был ли­шен прокураторства и вызван на суд в Рим вследствие обви­нения, выставленного против него самарянами, пожаловав­шимися Луцию Вителлию, римскому легату в Сирии, что Пилат без всякого повода напал на них, убил и казнил мно­жество из них, когда они собрались на горе Гаризим по при­глашению какого-то обманщика, обещавшего; показать им ковчег и сосуды храма, скрытые там, по его словам, Моисе­ем. Когда Пилат прибыл в Рим, Тиверий уже умер, но и пре­емник Тиверия отказался восстановить его и должности, считая, без сомнения, за дурной признак, что Пилат сделал­ся неприятным народу каждого отдельного округа при своем управлении небольшими провинциями. Пилат был сослан на окраину империи и там, изнемогая от несчастий, кончил жизнь самоубийством, оставив потомству позорное имя.

Какой страшный урок для нас! По существу говоря, Пи­лат не злодей, не разбойник, не отъявленный негодяй, а только обыкновенный слабый человек, определяющий свои действия соображениями личной выгоды и удобства; и одна­ко он становится видным участником величайшего в исто­рии преступления! Не таковы ли и все мы! Кто дз нас не ру­ководствуется в жизни такими же видами 'собственной пользы, понимая эту пользу лишь в материальном, чисто земном смысле? Кто, предпринимая какой-либо' шаг или но­вое дело, ставит себе при этом вопрос: а угодно ли это Богу? Согласно ли с законом Высшей Правды? Даже тогда, когда мы ясно видим, что нарушаем при этом правду Божию, мы оправдываем себя, сваливая вину на сложившиеся обстоя­тельства, или, говоря прямее, на Бога, управляющего обсто­ятельствами, на Его Всемогущий Промысл, поставивший нас в положение вынужденной необходимости. А между тем, ни­какими земными соображениями нельзя оправдать такое по­ведение, ибо мы имеем ясный и непреклонный закон: ищи те же прежде Царства Божия и правды. Его (Мф. VI, 33). Порой, когда нам кажется, что обстоятельства! вынуждают нас сделать что-нибудь противное совести, мы ищем околь­ных путей, чтобы избежать этой необходимости, или пыта­емся отделаться небольшими уступками, лукавыми компро­миссами, чтобы заглушить голос совести. Но компромиссы редко помогают, а привыкнув к небольшим уступкам, чело­век и в серьезных случаях не находит в себе нравственной силы сопротивляться искушению и скоро доходит до круп­ных преступлений.

Все это испытал Пилат, оставив нам в своей судьбе страшный урок того, что истина, к которой он отнесся с та­ким презрительным легкомыслием, — не пустое слово, а грозная, непреклонная сила, требующая от человека безус­ловного признания и подчинения себе.

Уступив первосвященникам и заглушив голос совести, Пилат предал Иисуса на распятие, но прежде приказал Его бичевать. Бичевание в то время обыкновенно происходило прежде распятия и других форм уголовной казни. Наказание было страшное. Несчастного страдальца публично обнажали, привязывали в согбенном положении к столбу, удары нано­сили ременным кнутом с несколькими хвостами, к которым нередко прикреплялись костяные пластинки, свинцовые ша­рики и железные когти, чтобы удары были тяжелее и болез­неннее. С первого же удара кожа разрывалась, брызгала кровь, отрывались и разлетались во все стороны клочки тела. Иногда удары наносились куда попало, а иногда с ужасным варварством намеренно по лицу, по глазам. Это было наказание столь нестерпимое, что жертва обыкновенно падала в обморок, часто умирала; еще чаще человека отпус­кали на верную гибель вследствие гангрены и нервного по­трясения.

Солдаты, производившие экзекуцию, по всей вероятнос­ти, не римляне, а наемники из провинции, не ограничились бичеванием, а проделали целую церемонию насмешливого коронования, насмешливого облачения, насмешливого по­клонения. На голову Господа, цинично подражая возложе­нию лаврового венка на императора, они надели венок из терновника; в Его связанные руки вложили трость вместо скипетра; с Его израненных и окровавленных плеч они сня­ли белую, залитую кровью одежду и набросили по. Него ста­рую красную епанчу, какой-нибудь заброшенный военный плащ с пурпуровой обшивкой из гардероба претории. Эту одежду с напускной торжественностью они застегнули на Его правом плече блестящей пряжкой; и затем каждый с глумливой почтительностью преклонял пред Ним колени, плевал на Него и с насмешливым восклицанием - "радуйся, Царь Иудейский!" — ударял по голове палкой, отчего шипы терновника глубже впивались в изъязвленное чело.

"Как будто по договору, — говорит святитель Иоанн Зла­тоуст,  — ликовал тогда со всеми диавол.  Ибо пусть иудеи, истаявая от зависти и ненависти, ругались над Ним: почему и отчего воины делали сие? Не явно ли, что диавол тогда со всеми пиршествовал? Ибо до того были жестоки и неукроти­мы, что считали себе за удовольствие наносить Ему оскорб­ления. Надлежало укротиться, надлежало плакать по приме­ру народа; они не делали сего, напротив,оскорбляли Его, на­падали на Него нагло, может быть, или желая тем угодить иудеям, или делали сие только по своему злонравию. ОбиДьг были различные и многообразные. Ибо то били по Боже­ственной оной славе, то уязвляли терновым оным венцем; то били тростию люди скверные и нечистые. Какой после сего мы дадим ответ — мы, которые гневаемся за каждую обиду нам наносимую, тогда как Христос претерпел толикие стра­дания? Ибо обиды, наносимые Ему, были крайние. Не часть одна, а все тело терпело страдания: глава от венца и трости, лице от ударов и заплеваний, ланиты от заушений, все тело от бичевания, наготы, одеяния хламидою и притворного по­клонения, рука от трости, которую дали держать Ему вместо скипетра. Что может быть сего тягчее? Что обиднее? Все, что ни происходило, превосходит всякое описание... Итак, слыша сие, вооружимся против всякого возмущения сердеч­ного, против всякого гнева. Если увидишь, что сердце твое возгорается, огради грудь твою крестным знамением; вспом­ни что-нибудь из случившегося тогда, и сим воспоминанием ты отженешь всякое возмущение духа, как прах. Помысли о словах, делах; помысли, что Он — Владыка, а ты — раб. Он пострадал для тебя, а ты для себя; Он за облагодетельство­ванных Им и вместе распенших Его, а ты за себя самого; Он за причинявших Ему оскорбления, а ты часто за обиженных тобою... Итак, о всем этом размышляя, подумай, что потер­пел ты подобное тому, что понес Господь твой? Но Он при всем этом молчал, подавая нам неоцененное врачество -долготерпение. Мы, напротив, не умеем быть терпеливыми и перед рабами своими. Мы пуще диких ослов вспрядываем, бьем ногами, люты и бесчеловечны бываем против обижаю­щих нас. Если кто обидит нас, никак не стерпим; если доса­дит кто, мы более зверей свирепствуем... А Он никому ни слова, всех препобедил молчанием. Так Он самым делом на­учает тебя тому, что чем более ты будешь переносить все с кротостью, тем удобнее победишь несправедливо поступаю­щих с тобою и всех заставишь удивляться тебе".

Крестная казнь, на которую был осужден Господь, перво­начально появилась на Востоке и принадлежит к тем ужас­ным варварским изобретениям, которыми прославились вос­точные деспоты. С Востока она перешла в Рим и применя­лась римлянами решительно везде, где только появлялись победоносные орлы римских легионов, пока, наконец, не была уничтожена Константином Великим. У евреев крестной казни не было: за некоторые преступления закон повелевал вешать на дереве преступников, но их не прибивали гвоздя­ми, и трупы при наступлении вечера надлежало снимать для погребения. В самом Риме распинали только рабов, которые за людей почти не считались. Римские граждане этой казни не подлежали, и знаменитый оратор древности, Цицерон, тре­бовал даже, чтобы крестная казнь производилась вдали от городов и больших дорог, так как ужасное зрелище распятых преступников оскорбляло взор благородного римлянина. В провинциях пригвождали ко кресту одних разбойников и воз­мутителей общественного спокойствия. Распинателями обык­новенно были воины, которые у римлян совершали все казни. Преступник сам должен был нести свой крест до места казни, подвергаясь при этом насмешкам и побоям. Погребения для распятых обычно не было. Тела оставались на крестах до тех пор, пока не делались добычей хищных птиц и плотоядных животных или же не истлевали сами собой от солнца, дождя и ветра. Иногда, впрочем, родственникам позволялось погре­бать их. В случае нужды (при наступлении, например, празд­ника или какого-нибудь торжества) жизнь распятых по зако­ну' могла быть сокращена ударом в голову или в сердце; иног­да у них перебивали голени или же разводили под крестом костер из хвороста, и тогда распятый погибал от огня и дыма.

Форма крестов была довольно разнообразна. Проще дру­гих и, по-видимому, более употребительным был крест, напо­минавший букву Т (так называемый крест святого Антония), где поперечная перекладина прибивалась к самому верху вертикального столба. Иногда эта перекладина прикрепля­лась ниже, оставляя в верху столба место для таблички, на

которой черными буквами по меловому фону писалась вина распятого. Такой именно формы и был крест Спасителя, судя по тому, что к Его кресту была прибита дощечка, на которой Пилат вместо полного обозначения вины написал просто: "Иисус Назорей, Царь Иудейский" (Ин. XIX, 19), что вызва­ло сердитый протест иудейских первосвященников.

К середине креста приделывался перпендикулярно еще небольшой брус, так называемое "седалище" (sedile), на ко­тором распятый сидел как бы верхом. Это делалось для того, чтобы тело своею тяжестью не разодрало рук и не оторвалось от креста. С этой же целью тело нередко привязывалось к столбу веревками. Что касается подножия, которое обяза­тельно требуется нашими старообрядцами, признающими до­стойным почитания только восьмиконечный крест, то древ­ние писатели до VI века нигде о нем не упоминают; свиде­тельства позднейших слабы и, возможно, предоставляют плод недоразумения. Кресты делались невысокими, так что ноги распятого отстояли от земли не более трех|: футов. Та­ким образом, несчастную жертву мог бить всякий, кто в со­стоянии был достать ее; она была вполне беззащитна и пре­доставлена всевозможным проявлениям злобы и ненависти. Она могла висеть в продолжение многих часов, подвергаясь ругательствам, оскорблениям, даже побоям от толпы, кото­рая обыкновенно сбегалась, чтобы посмотреть на это страш­ное зрелище.

Испытывая мучения, становившиеся все более и более не­стерпимыми по мере того, как проходило время, несчастные жертвы страдали так жестоко, что часто должны были про­сить и умолять зрителей или своих палачей из жалости по­ложить конец их страданиям; часто слезами тяжелого отчая­ния выпрашивали они у своих врагов бесценное благодеяние — смерть. Действительно, смерть от распятия, по-видимому, включала все, что пытка или смерть могут иметь мучитель­ного и страшного: головокружение, судороги, жажду, голод, бессонницу, воспаление ран, столбняк, публичный позор, долговременность страданий, ужас предчувствия смерти, гангрену разорванных ран. Все эти страдания усиливались до крайней, самой последней степени, насколько их мог вы­носить человек, и только в потере сознания страдалец полу­чал облегчение. Надобно вообразить неестественное положе­ние тела с простертыми вверх, пригвожденными руками, причем малейшее движение сопровождалось новою, нестер­пимою болью.

Тяжесть повисшего тела все более раздирала язвы рук, которые становились поминутно все острее и жгучее; разор­ванные жилы и растянутые сухожилия бились и трепетали с непрерывною мукою; раны, не закрытые от воздуха, посте­пенно заражались антоновым огнем; артерии, особенно го­ловные, вздувались и вызывали страдания от притока крови;, затрудненное, неправильное кровообращение вызывало в сердце невыносимое мучительное томление, длительную предсмертную тоску; к этому прибавлялись муки жгучей и доводящей до отчаяния жажды; и все эти телесные мучения причиняли внутреннее страдание и тревогу, делавшие прибли­жение смерти желанным и несказанным облегчением. И одна­ко в этом ужасном положении несчастные могли жить до трех, а иногда до шести и более дней.

С мучением распятых равнялось одно только их бесчес­тие. Название крестоносцев (crucifer) было крайним выраже­нием презрения. Особенно у иудеев крестная казнь считалась самой позорной и отвратительной, потому что закон Моисеев гласил: проклят всяк висяй на древе (Втор. XXI, 23).

У евреев существовало обыкновение, чтобы осужденный, на смерть преступник лишаем был жизни не скоро после осуждения. Глашатай несколько раз всенародно объявлял его имя, вину, свидетелей преступления и род казни, ему на-значенный, вызывая всякого, кто мог, идти в суд и защи­щать несчастного. И у римлян был закон, изданный Тивери-ем, в силу которого смертная казнь совершалась не ранее де­сяти дней после приговора. Но для Иисуса Христа, хотя Он судим был и по римским, и по иудейским законам, это пра-: вило применено не было. Отсрочка казни простиралась толь­ко на обыкновенных преступников, а возмутители обще-, ственно^о спокойствия, враги Моисея и кесаря, каковым клевета 'Представила Спасителя, не имели права на эту ми­лость: их казнь была тем законнее, чем скорее совершалась. Итак, Иисус после осуждения немедленно был предан вои­нам для'исполнения приговора.

Тогда сняли с Него багряницу, одели Его в собственные одежды Его и повели Его, чтобы распять Его (ст. 20).

На шею Спасителя повесили дощечку с обозначением вины его; на Его плечи возложили крест, который Он Сам должен был нести до места казни, как того требовал обычай, и печальная процессия тронулась в сопровождении толпы со­бравшихся зрителей. Крест не был особенно велик и массивен, так как у римлян распятие практиковалось настолько часто, что на устройство каждого креста они не затрачивали большого труда и старания, но, тем не менее, физические силы Господа уже иссякли, и Он не мог нести его. Волнения предшествовавшей ночи, душевная мука, пережитая Им еще в саду Гефсимании, три утомительных допроса,тобой, оскор­бления, чувство окружавшей Его бешеной, беспричинной не­нависти, наконец, это ужасное римское бичевание — все это привело Его в состояние крайнего изнеможения, и Спаситель падал под тяжестью Своего креста. Чтобы не замедлять ше­ствия, воины принуждены были, вопреки обыкновению, воз­ложить крест на другого --на некоего Симона» жителя Ли­вийского города Кирены, который возвращался с поля и при самом выходе из города встретился со стражей, ведущей Иисуса Христа. Вероятно, он был из числа почитателей Спа­сителя и при встрече с Ним обнаружил знаки сострадания, почему воины и обратили на него внимание.

Наконец, достигли Голгофы (евр. Golgotha означает "лоб, череп"), или лобного места. Так называлась одна из горных северо-западных возвышенностей, окружавших Иерусалим, на которой производились казни и которая с тех пор должна была сделаться самым священным местом на земле. Пока во­ины ставили и укрепляли кресты для Иисуса Христа и для двух разбойников, осужденных вместе с Ним, Спасителю предложено было, по древнему Обычаю, вино, смешанное со смирною. Питье это не столько опьяняло, сколько туманило сознание и помрачало рассудок, вследствие чего страдания становились менее чувствительными. До известной степени это был акт человеколюбия, но Господь отверг е|о. Принимая добровольно страдания и смерть, Он хотел встретить их с яс­ным сознанием, ничем не облегчая для Себя ужаса крестной муки. С Него сняли одежды и затем...

Наш Божественный Спаситель и Искупитель, Владыка твари и Господь славы был поднят на крест и пригвожден.

Тогда началась та страшная, мучительная агония крест­ных страданий, ценой которых куплено наше спасение.

И может быть, глубокая духовная скорбь, которую пере­живал Спаситель, была для Него еще тяжелее, чем ужас­ные физические мучения распятия. Мы не моЖем, конечно, знать, что происходило в душе Божественного Страдальца, не можем при своей греховной грубости, даже приблизитель-

но представить себе всю глубину Его скорби, но причины ее указать возможно.

Одиноким, покинутым почти всеми видел Он Себя на кре­сте. Его оставили даже Его ближайшие ученики, за исключе­нием Иоанна, малодушно скрывшиеся от опасности быть зах­ваченными, и никто, решительно никто еще не понимал того дела, за которое Он умирал. Кругом была враждебно настро­енная толпа; видны были только или тупые, равнодушные лица уличных зевак с написанным на них выражением грубо­го любопытства, или ехидные улыбки первосвященников, полные злорадства. Да, они могли злорадствовать - - эти люди, так долго копившие в себе злобу против Того, Кто не хотел признать их авторитета и так часто обнаруживал перед толпой слушателей их внутреннюю фальшь и лицемерие Сво­ими правдивыми обличениями. Теперь они могли отомстить за все унижения и дать Ему почувствовать свою силу и власть, с которой Он не хотел считаться. Давно лелеянная злоба не смягчалась даже скорбным зрелищем крестных стра­даний и прорывалась в язвительных, насмешливых замечани­ях, обличающих ужасающую, омерзительную низость души, которая может глумиться над умирающим. Других спасал, -говорили они, насмехаясь, - - а Себя не может спасти. ...Пусть сойдет теперь с креста, чтобы, мы видели, и уверу ем (ст. 31-32). Даже проходящие, когда-то толпой ходившие за Ним, чтобы слушать Его учение, злословили Его (ст. 29). И за этих людей Он умирал! Столько добра Он сделал им, стольких исцелил, ободрил, утешил, стольких призвал к но­вой жизни, столько оказал любви безграничной, самоотвер­женной - - и в благодарность за все это они распяли Его! Даже теперь Он страдал и умирал, чтобы приобрести для них прощение и Спасение, — и они издевались над Ним! Они от­вергли своего Спасителя... Как должна была страдать вели­кая любовь Иисуса от этого непонимания, от сознания, что эти люди, Его братья, Его единоплеменники, гибнут, совер­шая страшное, небывалое преступление и даже не понимают этого в своей дикой неблагодарности. Как тяжело было ви­деть в душе этих погибших сынов Израиля торжествующее зло!

Но самая тяжелая скорбь, ужасная глубина которой для нас совершенно непостижима, — это, конечно, было чувство греха, добровольно взятого на Себя нашим Спасителем и отяготевшего на Нем. Если на нас, грешных людей с грубой душой и усыпленной совестью, наш грех частЬ ложится му­чительной тяжестью, едва переносимой, нередко приводя к отчаянию, то что должен был переживать Господь с Его чут­кой совестью, с Его божественно чистой душой, не знавшей греха, ибо Он греха не сотворил (1 Пет. II, 22)! Ведь взять на Себя грех людей — это вовсе не значило прост* уплатить Бо­жественному правосудию Своею кровью и страданиями за чужой, посторонний грех чисто внешним образом, подобно тому, как мы оплачиваем иногда долги наших друзей. Нет, это значило несравненно большее: это значило принять грех в свою совесть, пережить его как свой собственный, почув­ствовать всю тяжесть ответственности за него, сознать страшную виновность за него перед Богом так, как будто Он Сам сделал этот грех. И какой грех! Не забудем, что Иисус Христос был, по выражению Иоанна Предтечи, Агнец Божий вземляй грехи мира (Ин. I, 29). Грехи всего мира, всего че­ловечества с первого дня его сотворения, всех бесчисленных поколений людей, сменившихся на земле в течение целого ряда долгих веков; все зло во всех его разнообразно-омерзи­тельных видах; все преступления, самые отвратительные и гнусные, когда-либо содеянные человеком; всю грязь и муть жизни не только прошлой, но и настоящей, и: будущей — все это взял на Себя Иисус Христос и все грехи наши Сам вознес телом Своим на древо, дабы мы., избавившись от гре­хов, жили для правды (1 Пет. II, 24). Вместе с грехом Спаси­тель должен был взять на Себя и его неизбежные следствия, для души самые страшные — отчуждение от Бога, богоостав-ленность и проклятие, висевшее над нами как наказание за грех: Христос искупил нас от клятвы закона, сделавшись за нас клятвою (ибо написано: проклят всяк, висящий на древе) (Гал. III, 13).

Если мы примем во внимание весь ужас этого проклятия и богооставленности, всю невероятную тяжесть греха, подъя­того Спасителем ради нашего искупления, то для нас до не­которой степени станет понятен этот Предсмертный вопль, полный тоски и муки невыразимой: Элои! Элои! ламма са вахфани? - - что значит: Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (ст. 34).

Страдания Господа были так велики, что вся природа возмутилась. Солнце не могло вынести этого зрелища и скрылось; тьма покрыла землю. Земля содрогнулась от ужаса, и в последовавшем землетрясении большие камни, покры­вавшие многие гробницы, были сброшены. Завеса в храме, отделявшая святое святых от святилища, разорвалась попо­лам.

Но спросят, быть может: зачем нужны были эти страда­ния? Почему символом христианства стал именно крест — это орудие муки? К чему эта печаль, которою обвеяна вся христианская религия?

Для многих смысл креста и страданий совершенно непо­нятен. Еще апостол Павел писал в свое время: слово о крес­те для погибающих юродство есть, а для нас, спасаемых, -сила Божия... Ибо и Иудеи требуют чудес, и Еллины ищут мудрости; а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие (1 Кор. I, 18. 22-23). В этом нет ничего удивительного: для человеческой мудрости, не оза­ренной силой Духа Святого, так и должно быть. Тайна крес­та для нее всегда останется тайной, ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, а немудрое Божие премудрее челове-ков (1 Кор. I, 20, 25). Исчезли в дали веков самые имена древних мудрецов, а крест стал лучезарным символом, около которого вращается судьба человека. Крест — душа христи­анства; без креста нет и самого христианства.

Почему?

Святая Церковь отвечает на этот вопрос учением об ис­куплении, составляющим кардинальный пункт христианской религии. В виду важности этого учения необходимо на нем остановиться подробнее.

Человек вышел из рук Творца прекрасным созданием, ода­ренным всеми совершенствами ума, сердца и воли. Но, как условие свободы, в его природе была заложена возможность греха, в борьбе с которым человек должен был самостоятель­но развивать свои нравственные силы, руководясь любовью к Богу и послушанием! Его воле. Для этого дана была первая заповедь, запрещавшая вкушение плодов древа познания доб­ра и зла. Но когда злой дух стал искушать человека, он представил ему блестящие перспективы этого знания, и... че­ловек соблазнился. Вместо того, чтобы отвергнуть искушение во имя любви к Богу, во имя послушания, он захотел сам сделаться равным Богу! Гордость, самолюбие восторжествова­ли над любовью.

Преступая заповедь Божию, человек свободно, без при­нуждения внешнего противопоставлял свое собственное "я", свой эгоизм -- Богу, вместо Бога полагал самого себя центpоM своей жизни, свою волю — своим законом, самого себя — своим богом, и таким образом ставил себя во враждебное от­ношение к Богу, делался истинным врагом Бога. Человек обособился от Бога, стал служить своему "я" и поработился миру, от которого начал искать счастья. Следствием этого отчуждения от Бога явилось полное извращение жизни не только самого виновника — человека, но и всей природы. Из-за преобладания эгоизма утрачено было единение: не только человека с Богом, но и человека с человеком. В этой разобщенности исчезла любовь, появилась вражда и как высшее и худшее ее проявление — убийство. В убийстве Авеля впервые кровь человека оросила землю. Далее жизнь становится все хуже и безотраднее. Нависшие над ней тучи зла сгущаются все более и более. Разврат и нравственное одичание достигают такой степени, что потребовался потоп, чтобы уничтожить зло и омыть оскверненную землю. Но хотя в потопе погиб почти весь род человеческий и сохране­ны были лишь немногие лучшие, но все же семя зла в них осталось и опять пустило свои ядовитые победи, разрастав­шиеся все гуще по мере размножения человечества. Жизнь становилась невыносимой. Единственный исход из этого ада состоял в возвращении человека к Богу, в восстановлении связи с Ним. Но на этом пути необходимо было устранить величайшее препятствие, каким служит грех. Гpex-то имен­но и есть главная причина разобщения челевека с Богом, им-то и устанавливается и поддерживается великая бездна между Богом и людьми.

Прежде всего грех уже сам по себе служит причиною ра­зобщения Бога и человека: грех есть удаление человека от Бога мыслью, чувством, желанием, делом. Кроме того, грех ведет к разобщению с Богом не менее этого еще и тем общим душевным состоянием нечистой совести, которое является в нас следствием греха, создается грехом. Удаление души от Бога, или грех, немедленно отражается в душе человека, в его совести тревогою, чувством страха, виновности. Человек находится в положении раба, который чувствует над собой занесенный бич хозяина. Чувства любви и близости к Богу изгоняются страхом перед Богом, а страх этот убивает рели­гиозные стремления души, ее тяготение к Богу, заставляет бежать от Бога, не думать о Боге, гнать самую мысль о Боге, вечности, религии, до полного ее исчезновения или неверия, до отрицания бытия Божия. Постепенно изгоняется Бог из души страхом пред Ним, боязнь Его грозного суда и воздая­ния; из Бога Любви и Отца людей в греховном сознании че­ловека, мучимого совестью, Бог делается страшным суще­ством и от светлого образа Бога в душе, окутанной непрони­цаемою, серою мглою духовного мрака и греха, остается ка­кой-то неясный, бесформенный призрак, пугающий уже своею таинственностью, что-то неведомое, непознаваемое. Призрак страшного Бога;, рожденный душевным мраком, сто­ит преградою между людьми и Богом, ослабляет в них стрем­ление к Богу и порождает отчаяние.

Преграда эта между Богом и людьми может быть устра­нена только действительным искуплением греха. Грех дол­жен быть искуплен по требованию одного из основных начал нравственной жизни, начала справедливости. Закон возмез­дия не может быть отменен или нарушен в силу основного свойства Божественного Промысла, управляющего миром, — свойства правосудия.

Правда Божия, оскорбленная грехом, должна быть удов­летворена.

Как ни глубоко пал человек вследствие греха, но он все­гда чувствовал неумолимую силу этого закона правды; все­гда сознавал необходимость удовлетворения за грех. Все ре­лигии, самые грубые и, первобытные, стремились к тому, чтобы найти способ этого удовлетворения, и сама сущность всякой религии, выраженная словом religio (от religo), состо­ит именно в действительном или мнимом восстановлении связи между Богом и человеком. Жертвами, религиозными обрядами и церемониями человек стремился умилостивить Бога, чтобы вместо разгневанного Судии снова найти в Нем любящего Отца. Это основное стремление принимало в раз­ных религиях разнообразные, иногда дикие и чудовищные формы.

Религия Индии предполагала достигнуть примирения с Богом путем самоистязаний и доведения человека до ум­ственной бессознательности. Восточные религии Ассирии и Вавилона во имя этого примирения освящали распутство как средство умерщвления плоти. Во многих местах практикова­лись человеческие жертвоприношения. Часто на раскален­ные руки идолов бросали младенцев. И все это не достигало цели. Человек не находил успокоения. В этом ужасе челове­ческих жертвоприношений, в этих оргиях распутства можно было найти временное опьянение; можно было на время за­глушить в душе стон отчаяния, но очищения совести и внут­реннего мира все это человеку не давало.

Человечество долго и тщетно истощалось в поисках мира душевного, искупления греха. Искупление не достигалось жертвами, и ничем не удавалось побороть рабский страх пе­ред Богом, чувство разобщности с Ним и отчуждения. И это вполне естественно: если сила противления Богу, проявлен­ная человеком в грехопадении, по закону возмездия, может быть уничтожена только равною силою послушания, самопре­данности, жертвы Богу, то человек должен представить удов­летворение правде Божией с тем же чистым сердцем, в том же непорочном состоянии духа, какое он отверг, совершая свой первый грех; он должен быть совершенным образом Божиим, чтобы его жертва своим нравственным значением покрывала собою силу и значение его преступления. Но требование та­кой жертвы выше сил падшего человека; он мог пасть, но не может восстановить самого себя; мог внести в себя зло, но бессилен уничтожить его. Отсюда его послушание Богу после падения всегда неразлучно с противлением Богу; его любовь к Богу нераздельна с самолюбием; зло прививается |ко всем доб­рым и чистым движениям души и оскверняет самые чистые и святые минуты нравственной жизни. Вот почему человек не мог принести жертвы достаточной по своей безукоризненной чистоте и нравственному достоинству для того, чтобы по­крыть свой грех и удовлетворить правде Божией. Его жерт­вы не могли смыть греха, потому что сами не чужды были эгоизма.

Это мог сделать только Господь. Только Сын Божий мог сказать: "Моя воля — воля Отца Небесного", — и ^:принести чистейшую жертву без всякой примеси эгоизма, .только Сын Божий Своим личным воплощением в человеке, как новый Адам, и Своею свободною самопреданностью в жертву Богу за грех людей, как истинный первосвященник, мог предста­вить полное удовлетворение правде Божией за преступление человека и, таким образом, уничтожить вражду! между ним и Богом, низвести с неба благодатные силы для возрождения расстроенного образа Божия в человеке. Святость и безгреш­ность Иисуса Христа, Его Божественная природа сообщали крестному жертвоприношению значение столь великое и все­объемлющее, что эта одна искупительная жертва была не только достаточна вполне, чтобы покрыть и загладить все преступления рода человеческого, но и бесконечно их пре­восходила на весах Божественного-правосудия. Если пре­ступлением одного подверглись смерти многие, — говорит апостол Павел, -- то тем более благодать Божия и дар по благодати одного Человека, Иисуса Христа, преизбыточе-ствует для многих. И дар не как суд за одного согрешившего; ибо суд за одно преступление — к осуждению; а дар благода­ти — к оправданию от многих преступлений (Рим. V, 15-16).

Вот для чего, по премудрому плану Божию, нужны были страдания и смерть Господа Искупителя. Этими страданиями человечество обрело наконец мир душевный, примирение с Богом, дерзновенный доступ к Богу, живущему во свете не­приступном, невыразимую великую радость сыновней близо­сти к Богу.

Бог Свою любовь к нам доказывает тем, что Христос умер за нас, когда мы были еще грешниками. Посему тем более ныне, будучи оправданы Кровию Его, спасемся Им от гнева. Ибо если, будучи врагами, мы примирились с Богом смертью Сына Его, то тем более, примирившись, спасемся жизнью Его (Рим. V, 8-10).

Бог во Христе примирил с Собою мир, не вменяя людям преступлений их, и дал нам слово примирения (2 Кор. V, 19).

Вас', бывших некогда отчужденными и врагами, по рас положению к злым делам, ныне примирил в теле Плоти Его, смертью Его, чтобы представить вас святыми и непо­рочными и неповинными пред Собою (Кол. I, 21-22).

Все согрешила и лишены славы Божией, получая оправ дание даром, по благодати Его, искуплением во Христе Иисусе, которого Бог предложил в жертву умилостивления в Крови Его через веру, для показания правды Его в проще­нии грехов (Рим. III, 23-25). j

Теперь во Христе Иисусе вы, бывшие некогда далеко, стали близки Кровью Христовою. Ибо Он есть мир наш. со-делавший из обоих одно и разрушивший стоявшую посреди преграду (Еф. II, 13-14).

Иисус Христос принес Себя в жертву, чтобы подъять грехи многих (Евр. IX, 28) и снять с нас вину, истребив учением бывшее о нас рукописание, которое было против нас, и Он взял его от среды и пригвоздил ко кресту (Кол. II, 14). Он гре­хи наши Сам вознес телом Своим на древо, дабы мы, изба­вившись от грехов, жили для правды (I Пет. II, 24). Этой жертвой покрыты все наши грехи не только прошедшие, но и настоящие, и будущие.

• Нам кажется это несколько непонятным. Что Иисус Хри­стос принес Себя в жертву за прошлые грехи человечества и страдал за те преступления, которые содеяны были до момен­та Его смерти, — это можно легко представить _tce6e. Но ка­кое отношение Его жертва может иметь к нашим грехам, да еще к будущим? Ведь Спаситель был распят девятнадцать ве­ков тому назад, когда нас не было и в помине, и, следова­тельно, не было и наших грехов; каким же образом Он мог страдать за грехи, которых еще не было, за преступления, еще не существующие? Эта мысль, по-видимому, уменьшает личное для нас значение крестной жертвы и служит порой причиной, почему мы остаемся холодными и безучастными при воспоминаниях о страданиях Иисуса Христа. Лукавый голос шепчет: "Пусть древний мир своими преступлениями довел Спасителя до креста; пусть на нем лежит и ответствен­ность, но мы тут ни при чем; мы не виноваты в этих страда­ниях, ибо нас тогда еще не было".

Мы ошибаемся.

Бог есть Дух вечный и неизменяемый. Это значит, что для Него нет времени, или, точнее говоря, нет ни прошедше­го, ни будущего. Есть только настоящее. Все, что мы пред­ставляем только в будущем, все неведомое, неизвестное для нас, что только должно еще случиться, — все это уже суще­ствует в Божественном сознании, в Божественном всеведе­нии. Иначе и быть не может.

Ведь что такое время? Не что иное, как последователь­ность событий или изменений в нас или окружающем нас мире. Все меняется, все течет. Ночь сменяется днем; ста­рость следует за юностью. Это и дает нам возможность гово­рить о том, что было и что есть; различать прошедшее и на-ст'оящее, "тогда" и "теперь". Не будь этих изменений, не было бы и времени. Предположим, что движение в мире прекратилось, все застыло в абсолютной неподвижности, -мы можем сказать вместе с Апокалипсическим Ангелом, что времени больше нет (Откр. X, 6). Как выражаются филосо­фы, категория времени есть восприятие нами различных из­менений в их последовательности. Но это верно только по отношению к нам, к нашему ограниченному рассудку, к на­шим ограниченным чувствам. Для Бога же нет категории времени, и события мировой жизни выступают в Божествен­ном сознании не в последовательном порядке одно за дру­гим, а даны все сразу, сколько их заключается в вечности.598

Если бы мы допустили здесь последовательность, то это оз­начало бы изменяемость Божественного сознания, Боже­ственного Разума. Но Бог неизменяем.

Что же отсюда следует?

Следует то, что наши грехи содеяны в пределах времени нашей жизни только для восприятия наших ограниченных чувств. Для Бога же в Его Божественном предведении они существовали всегда, девятнадцать веков тому назад, когда страдал Спаситель, так же реально, как и теперь. Следова­тельно, Господь страдал и за наши теперешние грехи и их Он принял в Свою любящую душу. Вместе с грехами всего человеческого рода и наши преступления тяготели на Нем, увеличивая Его крестную муку. Поэтому мы не можем ска­зать, что не виноваты в Его страданиях, ибо в них есть доля и нашего участия.

Это надо сказать не только о наших прошедших и насто­ящих грехах, но и о будущих. Когда бы и какой бы грех мы ни совершили, Бог уже предвидел его и возложил на Воз­любленного Сына Своего. Таким образом, мы произвольно, хотя, быть может, и не сознавая того, увеличиваем грехов­ное бремя, подъятое Спасителем, и вместе с тем увеличиваем Его страдания. Если бы мы твердо помнили это, помнили, что своими грехами мы заставляем страдать нашего Искупи­теля, то, быть может, не грешили бы с такою легкостью и прежде чем решиться на грех, задумались бы хоть из чув­ства сострадания. Но мы редко об этом думаем, и сама мысль, что мы являемся вольными или невольными распи-нателями Господа, нам кажется странной. "Невиновен я в крови Праведника Сего", -- сказал когда-то Пилат, умывая руки. Мы следуем его примеру. ,

Когда мы размышляем об обстоятельствах крестной смер­ти Господа, то наше внимание невольно сосредоточивается почти исключительно на главных активных виновниках ее. Нас возмущает предательство Иуды; мы негодуем на лицеме­рие и коварство иудейских первосвященников; нам отврати­тельными кажутся жестокость и неблагодарность иудейской толпы; и эти чувства и образы заслоняют от нас мысль, что и мы причастны к этому преступлению.

Но разберемся более беспристрастно и более внимательно. Почему мы видим Господа, страдающего на кресте? Где тому причина? Ответ ясен: причина этих страданий и крестной смерти — грехи человечества, в том числе и наши. Спаситель страдал за нас и за всех людей. Мы возвели Его на крест. Иудеи —• только орудие предвечного предопределения Божия. Конечно, и на них лежит тяжелая вина; их злоба, их ненависть, их национальное самообольщение, их ослепле­ние — все это делает их безответными перед судом Правды Божией, тем более, что они сами захотели ваять на себя кровь Спасителя; но, как бы то ни было, это не освобождает и нас от нравственной ответственности за страдания Иисуса Христа.

Очень ясно говорит об этом апостол Павел.; По его сло­вам, тот, кто однажды просвещен и вкусил дара небесного и сделался причастником Духа Святого, и отпал, — тот снова распинает в себе Сына Божия и ругается Ему (Евр. VI, 4, 6). Когда, получившие познание истины, мы произвольно гре­шим, то этим попираем Сына Божия и не почитаем за свя­тыню Кровь завета, которою освящены, и Духа благодати ос­корбляем (Евр. X, 29).

Никогда, никогда христианин не должен забывать эти знаменательные слова апостола, полные глубокого и скорб­ного смысла. Все наши пороки мучительною тяжестью ло­жатся на божественно чистую душу Спасителя, Который должен их выстрадать, чтобы они могли быть прощены нам. Наши грехи — это жалящие шипы тернового венца, впиваю­щиеся в изъязвленное чело Господа, подобно тому, как впи­вались они когда-то под ударами римских солдат.

Наши преступления — это гвозди, которые мы снова за­колачиваем в Его зияющие язвы, горящие жгучей болью. Этим ли должны мы платить за Его великую, самоотвержен­ную любовь?

 

Гл. 15 ст. 40-47

 

Иисус же, возгласив громко, испустил дух (Мк. XV, 37).

Умер Господь, наш Спаситель, наш Искупитель. Окончи­лась жизнь, подобной которой не было и не будет в мире. Окончилась великая, святая жизнь; с Его жизнью окончи­лась Его борьба, а с Его борьбой — Его дело; с Его делом — искупление; с искуплением — основание нового мира.

 

600

При этом великом моменте смерти распятого Господа не было Его учеников, за исключением-Иоанна. Они скрылись. Страх преодолел их любовь к Учителю. Но были более вер­ные и преданные Ему женщины, которые и раньше в Гали­лее следовали за Ним, заботились о Нем и служили Ему и апостолам своим имением. Опасность, угрожавшая им от не­нависти первосвященников и от грубости фанатичной толпы, не победила их привязанности и не заставила уйти от креста.

"Смотри, какое их усердие! — восклицает святитель Иоанн Златоуст. — Они следовали за Ним, дабы прислужи­вать Ему, и не отлучались от Него даже среди опасностей; посему они видели: видели, как Он возопил, как испустил дух, как камни расселись и все прочее. И они первые видят Иисуса, сей, столь презираемый пол, первый наслаждается созерцанием высоких благ. В сем особенно видно и их муже­ство. Ученики убежали, а сии присутствовали. Видишь ли мужество жен? Видишь ли пламенную любовь их? Видишь ли щедрость в издержках и решимость на самую смерть? Бу­дем подражать мы, мужи, женам, дабы не оставить Иисуса в искушениях".

Действительно, велико усердие святых жен-мироносиц, пламенна и постоянна любовь их к Господу. Свободное от всякого земного пристрастия, сердце их жило и дышало Гос­подом; в Нем сосредоточивались все мысли, желания и на­дежды, в Нем заключалось все их сокровище. Ради возлюб­ленного Учителя своего охотно оставляют они свои дома, своих родных и знакомых, забывают слабость своего пола, не страшатся жестокости многочисленных врагов Господа, всюду неуклонно следуют за Ним в Его скитальческой жиз­ни, не боясь трудностей и неудобств, .связанных с этими пу­тешествиями, и терпеливо перенося все лишения.

Было бы еще неудивительно, если б святые жены, окру­жая Иисуса Христа своими заботами и вниманием, следова­ли за Ним во дни Его славы, когда молва о Нем гремела по всей Галилее и Иудее, когда тысячные толпы народа стека­лись к Нему со всех сторон, чтобы слышать Его учение и ви­деть Его чудеса, когда сотни больных, получивших исцеле­ние, с восторгом рассказывали о Его благости и милосердии, о Его чудотворной силе, распространяя повсюду славу имени Его. Тогда многие ходили за Ним, привлеченные шумом этой славы, и в этом нет ничего удивительного: людскую толпу всегда манят фальшивые огни внешнего блеска, и она

любит идти за признанными кумирами. Но остаться верны­ми своему Учителю в тяжелые часы Его унижения и позора, не покинуть Его во время страданий, когда всякое выраже­ние сочувствия могло вызвать взрыв оскорблений и брани со стороны разнузданной толпы, доведенной до ярости навета­ми первосвященников, когда самый столп веры, апостол Петр, поколебался и отступил перед опасностью быть при­знанным за ученика Господня, — для этого требовалось большое мужество и безграничная любовь. Остаться верны­ми в такие минуты было признаком великого и; благородного сердца. И любовь святых жен это испытание выдержала: от креста они не ушли. До самого последнего момента, когда тяжелый камень, приваленный к дверям гроба, закрыл от них навсегда дорогой прах, они не спускали любящих глаз со своего Божественного Учителя.

Последними они оставили сад, где погребен был Господь, и за то первыми получили радостную весть о Воскресении, сначала от светозарного ангела, потом — от Самого Спасите­ля. Мария Магдалина, самая верная и преданная ученица Его, первая удостоена была невыразимой радости видеть вос­кресшего Господа. Этим явлением Господь как бы признал святость и величие женской любви.

Интересно отметить, что ни в Евангелии, ни в Деяниях и Посланиях Апостольских нет упоминания ни об одной жен­щине, которая была бы против Христа или против Его уче­ния. В то; время как со стороны мужчин Господь нередко встречал неверие, неблагодарность, насмешку, презрение, не­нависть, которая, разрастаясь, превратилась в целое море злобы, бушевавшей вокруг креста, — со стороны женщин мы видим искреннюю преданность, трогательную заботу и самоотверженную любовь. Даже язычницы вроде Клавдии Прокулы, жены Пилата, относятся к Нему с глубоким ува­жением.

Почему так?

"Потому, что женщины умственно менее развиты, чем мужчины', — скажут, конечно, последователи атеизма.

Нет, не потому, но потому, что женщины обладают более чистым и чутким сердцем, и сердцем чувствуют правду и нравственную красоту Христова учения. Для женщины час­то не нужны умственные, логические доказательства: она живет более чувством и чувством воспринимает истину. Этот способ познания истины часто оказывается более надежным,

более верным и более быстрым по отношению к христиан­ству, где столько вопросов, которые -открываются не пытли­вому, самонадеянному уму, но чистому, верующему сердцу. Ибо, как говорит апостол Павел, Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира... чтобы посра­мить сильное... Ибо написано: погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну... и обратил Бог мудрость мира сего в безумие (1 Кор. I, 27, 19, 20). И с каким восторгом и упоением внимали женщины словам Божественного Учите­ля. Вспомним хотя бы Марию из Вифании, забывшую свой долг гостеприимной хозяйки и избравшую   "благую часть" у ног Спасителя, чтобы слушать Его дивные речи. И как было женщинам не внимать словам Господа и не отдаваться всей душой новому, великому учению, которое возвышало жен­щину в одинаковое достоинство с мужчинами, ибо во Христе несть мужеский пол, ни женский (Гал. 3, 28). Все одинако­во равны перед Богом, за всех одинаково страдал и умер Гос­подь и все имеют одинаковое право на будущее блаженство вечной жизни. В древнем языческом мире женщина этого равенства не знала и всегда находилась в подчиненном поло­жении, в угнетении и презрении.  "Сей, столь презираемый пол", по выражению Иоанна Златоуста, жизнь которого была так полна скорби и унижения, не мог не чувствовать признательным сердцем того великого благодеяния, которое открывала перед ним христианская религия в светлых перс­пективах радости, любви и уважения. Вот почему с самого начала христианской истории мы встречаем на ее страницах много имен женщин, которые по твердости и искренности своей веры, по своему усердию и ревности, по своему под­вижничеству не уступали великим праведникам. Имена ве­ликих мучениц Варвары, Екатерины, Параскевы, равноапос­тольных Ольги, Нины, подвижниц вроде Марии Египетской и многих других говорят нам о высочайших ступенях хрис­тианского совершенства и святости, которых достигли веру­ющие женщины.

Когда Иисус испустил Свой дух, солнце уже склонялось к закату. Наступил вечер, и приближался день субботний. Та суббота была день великий (Ин. XIX, 31), отличаясь особен­ным блеском и торжественностью, потому что с ней соединя­лось празднование Пасхи. По-видимому, это обстоятельство беспокоило первосвященников. Люди, не считавшие осквер­нением начать свой праздник убийством Мессии, были серьезно встревожены тем, как бы святость следующего дня, на­чинавшегося при захождении солнца, не была нарушена тем, что тела висели на крестах. Поэтому, явившись к Пила­ту, иудеи просили перебить у распятых голени, чтобы уско­рить их смерть и снять со крестов. Пилат позволил, но Гос­подь уже умер и голени у Него не перебили. В: этом уже не было необходимости. А между тем пред Пилатом явился но­вый проситель, желавший иметь позволение снять со креста и предать погребению тело Иисусово.

То был Иосиф Аримафейский.

Аримафея, отечество Иосифа, есть древняя, Рама, место рождения пророка Самуила, город в колене Вениаминовон, упоминаемый евангелистом Матфеем (Мф. II, 18). Иосиф был богатый человек высокого характера и непорочной жиз­ни. Великое богатство делало его лицом значительным тем более, что в то время в Иерусалиме все можно было купить за деньги, начиная от должности последнего мытаря и кон­чая саном первосвященника. Кроме того, Иосиф принадле­жал к числу самых видных членов синедриона и вместе с другими благомыслящими советниками, вероятно, составлял оппозицию партии Каиафы. Он был тайным учеником Иису­са Христа и в последних покушениях синедриона против Спасителя, а равно и в суде над Ним не участвовал (Лк. XXIII, 51) — потому ли, что, не видя никаких средств спас­ти Невинного, не хотел быть свидетелем Его осуждения, или потому, что хитрость первосвященников нашла средство со­вершенно устранить его от этого дела. Несомненно однако, что это вынужденное бездействие было тяжело..для благород­ного сердца, которое стыдится малодушия, — 'оставить без защиты невинного, даже когда нет надежды спасти его. И вот когда все было кончено и на кресте висело только безды­ханное тело Спасителя, скорбь и негодование внушили Иоси­фу смелость. Теперь было слишком поздно заявлять о своем сочувствии к Иисусу Христу как живому Пророку; остава­лось только оказать Ему последний долг дружбы и уваже­ния — спасти от посрамления по крайней мере смертные ос­танки Его, ибо, в противном случае, иудеи, без сомнения, бросили бы Пречистое Тело в общую яму вместе со всеми казненными преступниками.

Иосиф осмелился войти к Пилату, и просил тела Иису­сова (ст. 43).

Эта решимость была сопряжена с серьезною опасностью — не со стороны Пилата, от которого можно было ожидать бла-

госклонного решения в пользу Иисуса Христа, признаваемого им за праведника, а со стороны первосвященников, кои в ма­лейшем знаке уважения к Спасителю видели измену своим замыслам, а на попытку погрести Его с честью могли смот­реть не иначе, как на возмущение против синедриона, тем бо­лее опасное, что его предпринимал теперь знаменитый член синедриона, пример которого мог повлиять на народ, и без того приверженный к памяти Иисуса.

Однако Иосиф не остановился перед этой опасностью и,
презрев страх, явился в претории римской. Его просьба была
для Пилата первым известием, что Иисус Христос уже умер.
Игемон удивился такой скорой смерти и, послав за сотником,
спросил его, действительно ли последовала смерть и нет ли
здесь обморока или летаргии. Получив надлежащий ответ,
Пилат приказал отдать Тело Господа Иосифу для погребения.
Хотя римляне оставляли тела распятых ими на съедение со­
бакам и воронам, прокуратор не захотел отказать почтенному
и видному члену синедриона в его просьбе, тем более, что,
несомненно, чувствовал всю несправедливость своего пригово­
ра, вырванного у него первосвященниками против Иисуса
Христа. Само невнимание к вражде первосвященников, кото­
рые на позволение, данное Иосифу, должны были посмотреть,
как на новое для себя посрамление, было как бы жертва, ко­
торую Пилат принес памяти Праведника.      ,

Получив позволение, Иосиф, не теряя времени, явился на Голгофу и снял Тело с креста. Вместе с ним пришел на Гол­гофу и другой тайный последователь Иисуса Христа, Нико-дим, член верховного иудейского совета, когда-то приходив­ший к Спасителю ночью для тайной беседы (Ин. III, 1-21). Те­перь он уже не скрывался и, полный любви и сострадания, принес для погребения истинно царские дары — сто литров ароматного состава из смирны и алоя. Надо было торопить­ся, так как наступала суббота, когда, по закону Моисееву, каждый правоверный-израильтянин должен был оставить все свои дела и пребывать в полном покое. Поэтому все церемо­нии иудейского погребального обряда нельзя было соблюсти; но все, что можно было сделать, принимая в расчет крат­кость времени, было сделано. Тело Господа было омыто чис­той водой, потом осыпано благовониями и обвито четвероу-гольным широким платом (плащаницею). Голова и лицо были обвиты узким головным полотенцем. То и другое завя­зано шнурками. Часть ароматов, вероятно, была сожжена, на что есть примеры в истории иудейского погребального ритуала.

Недалеко от места распятия был сад, принадлежавший Иосифу Аримафейскому, и в ограде его, в скале,'была высече­на, по иудейскому обычаю, пещера для погребения. Гробницу эту Иосиф, по всей вероятности, предназначал для себя и для своего семейства, желая быть погребенным поблизости к свя­тому городу, но в ней никто еще не был положен. Несмотря на священное значение, которое иудеи приписывали своим гробницам и погребальным пещерам, несмотря на мелочную чувствительность, с которою они уклонялись от всякого со­прикосновения с умершими, Иосиф ни на миг не. поколебался предоставить своему Божественному Учителю это место упо­коения. Там положили Иисуса ради пятницы Иудейской, по­тому что гроб был близко (Ин. XIX, 42).

Ко входу в пещеру привалили громадный камень (голаль) — предосторожность в Иудее необходимая, так как там води­лось много шакалов, гиен и других хищных зверей и птиц. Едва исполнили все это, как солнце село за горами Иерусали­ма. Началась суббота — последняя ветхозаветная суббота. Через сутки должно было воссиять первое Воскресение Ново­го Завета.

Как мрачен, нерадостен был теперь этот день для учени­ков и друзей Господа! Скорбь наполняла всю душу, подавля­ла все прочие мысли, не позволяла прийти в себя, чтобы сколько-нибудь осмыслить, понять все происшедшее в его страшной неожиданности. Будущее было покрыто непроница­емым мраком; прошедшее более смущало, чем утешало. Вос­поминание о чудесах Иисусовых, о Его прежнем величии, де­лало еще страшнее крест и гроб Его. Доселе ученики Его шли неровным, тесным, часто тернистым путем, но шли по следам Учителя, облеченного могуществом Сына Божия обращая на себя всеобщее внимание, разделяя с Ним Его славу, утешая себя величественными надеждами в будущем. И вoт путь этот внезапно приводит их к Голгофе, пресекается крестом Учите­ля, совершенно оканчивается Его гробом!

Положение печальное, безутешное!

Скорбь учеников Господа была бы еще не так чрезмерна, если бы они менее были уверены в Его достоинстве. Тогда она скоро могла бы превратиться в охлаждение к Тому, Кто так внезапно изменил их надеждам, подвергнув Себя смерти, а их посрамлению. Тогда страдало бы лишь обманутое само­любие.

Но любовь и уважение к Спасителю нисколько не умали­лись в их признательных сердцах. Души учеников Его были соединены с Ним вечным небесным союзом. Гроб Его сделался для них святилищем, в котором заключены были все их свя­тые помыслы, все чистые желания, вся вера.

И с этою святою любовью непрестанно смешивалась ужас­ная мысль: "Он умер! Он не то, чем мы почитали Его! Он не Мессия! Он, Который был и есть для нас все!.." (Сочинения Иннокентия, архиепископа Херсонского).

Казалось, все было кончено, зло торжествовало. Сомкну­лись Пречистые уста, вещавшие с такой силой глаголы жиз­ни вечной; безжизненно опустились руки, когда-то с любовию благословлявшие приходивших к Нему и исцелявшие страж­дущих; перестало биться великое, любящее сердце, вместив­шее в себе весь мир. На все легла печать смерти. И под этим холодным веянием смерти поблекли надежды учеников ви­деть своего дорогого Равви в ореоле славы и мессианского величия.

С какою безнадежной грустью признаются они: А мы на­деялись было, что Он есть Тот, Который должен избавить Израиля (Лк. XXIV, 21).

В тучах скорби, повисших над головами учеников, каза­лось не было просвета...

Но теперь мы уже знаем: минула Суббота, и лучезарная радость Воскресения осияла скорбные сердца! Воскрес Гос­подь, воскресла погребенная правда! И ни камень, ни печа­ти гроба, ни стража, ни вся сила ада не смогли удержать ее в темной пещере. Свет воскресения, как ослепительная молния, пронизал тучи зла. Господь воскрес и снова явил­ся миру!

Какой великий урок для нас — урок надежды!

Как часто в жизни частной и общественной бывают поло-' жения, которые кажутся безнадежными. Особенно часто при­ходится переживать их христианину, порвавшему связь с мирскими стремлениями и привычками и вступившему на тесный, но прямой путь ко Христу. Весь мир вооружается против него. Если бы вы были от мира, ----- предупреждает Господь Своих последователей, — то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому нена­видит вас мир. Помните слово, которое Я сказал вам: раб не больше господина своего. Если Меня гнали, будут гнать и вас... В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир (Ин. XV, 19-20; XVI, 33). Вас преследует несправедли­вость высших, насмешка и презрение товарищей, злоба и зависть низших. Змеиный поток клеветы отравляет ваш по­кой. Вас называют юродивым, ханжой, святошей, лицеме­ром. Кругом себя вы не встречаете ни дружеской поддерж­ки, ни слов участия. В окутавшем вас мраке не видно ни од­ной светлой точки; кажется, нет исхода! И это может длить­ся годами!

Но не унывайте: вспомните урок святого Гроба. Правду можно заглушить, можно погрести, но только на время. Рано или поздно она воскреснет — это великая, живая сила! И ничто в мире не может победить ее. Нет ничего сильнее Божией правды. Она не блещет эффектами, не нуждается в декорациях, не трубит пред собою, как тщеславная ложь: это сила тихая, спокойная, но совершенно непреодолимая.

Полосы беспросветного мрака бывают и в общественной жизни. Порой ложь и зло сгущаются до такой степени, что в этой ядовитой атмосфере становится трудно дышать. Блек­нет надежда, и дух невольного уныния надвигается, как кошмар, как тяжелая туча. Но вспомните урок святого Гро­ба. Вряд ли кому когда-либо придется переживать столь тя­желое настроение беспросветного уныния, как ученикам Спасителя в томительные часы после Его погребения; но вос­сиявший из гроба свет рассеял мрак уныния, и глубокая скорбь сменилась радостью Воскресения.

Это постоянное чудо торжества правды наполняет всю ис­торию христианства.

В момент смерти Господа трудно было, по человеческим соображениям, думать, что Его дело будет продолжаться и не умрет вместе с Ним. Он оставил после Себя одиннадцать апостолов, которым поручил эту миссию: идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари (Мк. XVI, 15). Но кто они были? Каким влиянием они могли Пользоваться? Были ли они люди знатные, которые могли бы опираться на авторитет своего благородного происхождения, всегда имею­щий вес в глазах людей? Нет, они принадлежали к самому низкому классу, классу рыбаков, поддерживавших свое убо­гое существование мелкой ловлей в водах Геннисаретского озера; происходили из Галилеи, считавшейся самой грубой и невежественной страной. Были ли они образованные, ученые раввины, законники, чтобы могли увлекать людей силой красноречия и логикой убеждений? Нет: самый вдохновен­ный и глубокомысленный из них, Иоанн, в момент своего призвания, по свидетельству Иоанна Златоуста, был безгра­мотным. Были ли они богаты, чтобы блеском роскоши импо-

нировать простонародью, всегда падкому до внешних эффек­тов? Нет: у них были старые, рваные сети, нуждавшиеся в починке, да и те они бросили, когда пошли за Христом. Были ли они сильные, храбрые воины, чтобы распростра­нять учение Христа силою меча, как много позднее это дела­ли магометане, распространяя ислам? Нет: у них было два ножа, да и те Господь велел спрятать в ножны в самый кри-' тический момент.

Не забудем, кроме того, что они были напуганы фанатиз­мом иудейской толпы, потрясены смертью Спасителя, утра­тили все надежды на лучшее будущее.

И их было только одиннадцать, после избрания Матфея — двенадцать.

А против них стоял весь громадный языческий и иудейс­кий мир с его вековой культурой, с его образованностью и ученостью, с его колоссальной военной и экономической мо­щью, с его сильной властью политической организованности. И этот мир они должны были победить.

Можно ли было на это надеяться?

И однако эти робкие люди, бежавшие от страха перед толпой архиерейских служителей, пошли и — верные завету Спасителя — проповедывали везде, при Господнем содей­ствии (Мк. XVI, 20). При каких условиях им приходилось проповедовать, — это лучше всего разъясняет апостол Павел во 2-ом послании к Коринфянам, говоря о своих миссионерс­ких подвигах: Я... был в трудах, безмерно в ранах, более в темницах и многократно при смерти. От Иудеев пять раз дано мне было по сорока ударов без одного; три раза меня били палками, однажды камнями побивали, три раза я тер­пел кораблекрушение, ночь и день пробыл во глубине морс кой; много раз был в путешествиях, в опасностях на ре­ках, в опасностях от разбойников, в опасностях от едино­племенников, в опасностях от язычников, в опасностях в городе, в опасностях в пустыне, в опасностях на море, в опас­ностях между лжебратиями, в труде и в изнурении, часто в бдении, в голоде и жажде, часто в посте, на стуже и в наготе (2 Кор. XI, 23-27). И несмотря на все препятствия, уже при жизни апостолов почти во всех известных тогда странах было положено прочное основание Христовой Церкви,

А затем на борьбу с христианством поднялся весь язычес­кий мир. Это была яростная, отчаянная борьба, борьба на жизнь и смерть. В распоряжении тогдашнего жестокого го­сударства было множество ужасных орудий для борьбы с непокорными. Суд и преследование, допросы и пытки, огонь и раскаленное железо, побои и увечья, лишение имущества, сырые и мрачные темницы, ссылка на рудники, эту каторгу древнего мира, даже самая смертная казнь — все это одной огненной рекой устремилось на Христиан по мановению вла­сти государственной. Мало того. Жестокость мучителей изобретала особые страшные казни для христиан. Их обли­вали смолой и зажигали как факелы. Целыми толпами вы­водили их на зрелища, и дикие голодные звери терзали без­защитных на потеху праздной, жестокой и кровожадной толпы. Все было испробовано.

Но прошло едва три столетия, и язычество рухнуло без­возвратно со всею своею политической и военной мощью, со своею философией и культурой. А христианство торжествовало полную и блестящую победу эдиктом Константина Великого. Разве это не чудо христианской веры и надежды? Даже самые последние времена перед вторым пришестви­ем Спасителя, когда ад мобилизует все силы зла для борьбы с Церковью, когда вера оскудеет настолько, что Сын Челове­ческий, пришед, едва ли найдет ее на земле, когда по причи­не умножения беззакония, во многих охладеет любовь, ког­да друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга (Мф. XXIV, 12. 10), — даже эти ужасные времена повсемест­ного мрака и злобы окончатся торжеством правды, ибо пос­ледний, самый яростный враг Церкви Христовой на земле, Антихрист, которого пришествие, по действию сатаны, бу­дет со всякою силою и знамениями и чудесами ложными, и со всяким неправедным обольщением погибающих (2 Фес. II, 9-10), будет побежден. И его Господь Иисус убьет духом уст Сво их и истребит явлением пришествия Своего (2 Фес. II, 8). А диавол, прельщавший народы, ;будет ввержен в озеро огнен­ное и серное, где зверь и лжепророк, и будет мучиться день и ночь во веки веков (Откр. XX, 10).

Если так, если правда непобедима, то может ли истинный христианин унывать в самых тяжелых обстоятельствах жизни? В настоящее время  Православная Церковь переживает тяжелый кризис. Воздвигнутое на нее упорное гонение, сис­тематическое и лукавое, смущает и тревожит даже наиболее стойких и искренних христиан. Большинство народа готово с головой погрузиться в болото материалистического невеже­ства и распутства. Мутные волны всеобщего неверия, кажет­ся, вот-вот захлестнут и потушат одинокие огоньки светлой веры, еще мерцающие кое-где. Невольно у многих сжимается сердце, и холод унылого сомнения закрадывается в душу. Но вспомните Гроб Господень — этот живой, говорящий, торжествующий, победоносный Гроб, — и не смутная надеж­да, а спокойная, совершенно непреодолимая уверенность на­полнит ваше сердце и укрепит волнующуюся мысль. Цер­ковь не может погибнуть ибо Господь создал ее, и врата ада не одолеют, ее (Мф. XVI, 18). Пусть Господь ведет нас чрез провалы и бездны неверия, чрез очистительный огонь пре­следования. Такова Его святая воля, Его премудрый Про­мысл, "глубиною мудрости человеколюбие вся строяй и по­лезное всем подавали". Так надо. Причины и тайные цели неведомых путей Его нам бесполезно и не должно исследо­вать. Нам достаточно знать, что Господь с нами во все дни до скончания века. Аминь (Мф. XXVIII, 20). Пусть Господь ве­дет нас через море злобы и разнузданного нечестия, где по­гибло все святое, все лучшее, что есть в душе и что только дает право на великое и священное звание "человек", пусть! Мы знаем, что эти волны, стоящие "сюду и сюду" и готовые поглотить нас, опасны только для самого "колесницегоните-ля Фараона". Это — закон нравственной жизни, закон исто­рии. Посеянное зло, в конечном итоге, обрушивается на го­лову тех, кто его возрастил и воспитал. Пусть даже лично нам не суждено увидеть этот радостный момент торжества правды и Господу угодно будет призвать нас из этой жизни раньше, чем он наступит. Что за беда! Мы знаем, что этот момент неизбежен, и, если мы не увидим его здесь, на зем­ле, то увидим его оттуда... И тогда, взглянув назад, на прой­денную житейскую пучину, присоединимся к ликующему хору:

"Пойм Господеви: славно бо прославися!" Если даже грозные общественные бедствия, готовые по­колебать и церковь и веру Христову, не должны смущать ис­тинного христианина и приводить его в уныние, то наши личные, частные жизненные неудачи уже совсем не заслу­живают внимания. Это такие мелочи, о которых и говорить не стоит. Притом все это так изменчиво, непостоянно: сегод­ня — радость, завтра — горе, сегодня - - удача, завтра — провал, сегодня — наверху славы, завтра — под гнетом позо­ра и несчастья. Все течет, все меняется. Стоит только немно­го переждать, и обстоятельства переменятся. Снова улыбнет­ся жизнь, забудется горе, изгладятся самые воспоминания о прошлых несчастьях.

"Когда в скорбях кто, — говорит преподобный Макарий
Египетский, — или в треволнении страстей, не должен те­
рять надежду; потому что отчаянием еще более вводится в
душу грех и одебелевает в ней. А когда имеет кто непрестан­
ную надежду на Бога, — зло как бы истончевается: и воденеет
в нем".                                                      |

Заключим стихами одного маленького, неизвестного поэта:

Ты плачешь, ты страждешь, сестра моя милая!

О, верь мне: не вечны страданья!

Одна за другою развеются.тучи унылые...

Будь вся ты — молитва, будь вся — ожидание;

Сумей лишь отдаться Христу в послушание,

Сумей лишь поверить... и стихнут рыдания,

И станет все ясно и тихо...

О. ДРУ^Г мой, сестра моя милая.

 

Миновала ночь после субботы, проведенной учениками Иисуса Христа и преданными Ему женщинами в покое, то есть в полной бездеятельности, как того требовал закон Мои­сея. В этот день они ничего не могли сделать, но неспокойны были их сердца, и тревожная томительная ночь не облегчила их скорби. Вряд ли сомкнули они глаза, думая с грустью о том, как убоги и торопливы были похороны их дорогого Рав-ви и как мало они соответствовали достоинству Великого Пророка "сильного и делом и словом". Любящее и тоскую­щее сердце властно требовало отдать последний долг Люби­мому Усопшему и докончить невыполненные церемонии по­гребального обряда, совершив полное помазание Тела, по­спешно начатое Иосифом и Никодимом. Ароматы и благо­вонные масти были уже куплены, и едва заалела заря, рассе­яв серебристый сумрак первой пасхальной ночи, как верные ученицы Христа уже шли торопливо по улицам Иерусалима, неся приготовленные ароматы. О страже, поставленной пер­восвященниками у Гроба Господня, и о том, что вход в пе­щеру был запечатан, они, по-видимому ничего не знали, но их беспокоил другой вопрос: как отвалить камешь от двери Гроба? Громадный голаль был слишком тяжел и сдвинуть его с места, казалось, была задача невозможная; для слабых
женских сил. Каково же было их удивление, когда они уви­дели, что камень отвален!

С трепетом и недоумением они вошли в пещеру, и не­вольный ужас охватил их: каменное ложе, где лежало доро­гое Тело, было пусто! Господа в пещере не было!

Прежде чем они могли уяснить себе тайну исчезновения мертвого Тела и прийти в себя от изумления и боли этого нового горя, они заметили на правой стороне юношу, одетого в белую одежду. Из уст этого юноши впервые раздалась ве­ликая весть, прозвучавшая сначала в пустой пещере и повто­ренная затем миллионами уст, изменившая всю мировую жизнь. Иисуса ищете Назарянина, распятого; Он воскрес, Его нет здесь. Вот место, где Он был положен. Жены-ми­роносицы, выйдя, побежали от гроба; их объял трепет и ужас, и никому ничего не сказали, потому что боялись.

Весть была действительно поразительная, необыкновен­ная, и они так мало были к ней подготовлены!

А между тем, эта весть легла в основу всей нашей веры! Только два слова — Он воскрес, — но какая громадная в них сила! Эти два слова перевернули весь мир, опрокинули и разрушили язычество до основания и создали великую Хрис­тианскую Церковь, сильную не столько численно, не столько материальными средствами, сколько своею верою и нрав­ственной мощью.

Признавая: все великое значение Воскресения Христова, апостол Павел прямо говорит: если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша (1 Кор. XV, 14).

Без веры в! Воскресшего Христа нет христианства.

Вот почему все противники нашей веры, начиная с язычни­ка Цельса, писателя древнего мира, и кончая современными неверами всех мастей с особенно ожесточенным упорством ста­раются поколебать истину Воскресения и дискредитировать те евангельские повествования, на которых она основана.

Прежде чем перейти к выяснению великого для нас зна­чения факта Воскресения Христова, небесполезно заняться возражениями этих скептиков и, разобрав, по крайней мере, самые ходовые из них, расчистить почву от мусора произ­вольных измышлений и устранить возможные сомнения.

Так прежде всего, говорят, что воскресение Христово нельзя понимать в том самом смысле, в каком понимает христианская церковь. Такое понимание предполагает смерть. Между тем, можно думать, что Христос на кресте не умер. Он только впал в глубокий обморок, от которого потом очнулся в прохладной пещере.

"Ну, и что же дальше?"— спросим мы. Дальше, очевид­но, надо предположить (опять только предположить, не имея никакого основания в евангельском тексте), что Христос встал со Своего ложа, отвалил громадный камень от дверей гроба и ушел из пещеры... И это с пробитыми насквозь нога­ми и руками! Возможно ли это! К этому следует еще приба­вить, что в тот же день, как повествует святой Лука, Гос­подь вместе с двумя учениками совершил путешествие в се­ление Эммаус, отстоявшее от Иерусалима на 60 стадий (око­ло 12 верст). Все это до такой степени невозможна, что пред­положение об обмороке Господа сводится на степень самой нелепой выдумки. "Человек с пробитыми ногами, — пишет профессор, доктор медицины А. Шиетов, — не только не мог бы пройти на третий день до Эммауса, но, с медицинской точ­ки зрения, он не мог бы стоять на ногах раньше месяца после снятия его с креста" (А. Шиетов. Мысли о Богочеловеке).

Кроме того, как справедливо замечают сами рационалис­ты, несчастный страдалец, полуживой, с трудом выползший из гробницы, нуждающийся в самом внимательном уходе и затем все-таки скончавшийся, не мог бы произвести на уче­ников впечатления торжествующего победителя над смертью и могилою.

Наконец,одна подробность, отмеченная святым Иоанном, очевидцем последних минут жизни Спасителя, ле оставляет никакого сомнения в действительной смерти Иисуса Христа. Воины, придя к Иисусу и увидев Его умершим, — повеству­ет апостол Иоанн, — не перебили у Него голеней, но один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода. И видевший засвидетельствовал, и истинно свидетель­ство его; он знает, что говорит истину, дабы вы поверили (Ин. XIX, 33-35).

Та выразительность, с которою Иоанн подчеркивает ис­тинность своего свидетельства, не позволяет в нем сомне­ваться, а на указанный им факт древние отцы Церкви всегда ссылались в своей полемике с еретиками-докетами, призна­вавшими смерть Христа только мнимой. Дело в том, что, как можно судить на основании слов евангелиста, удар ко­пья, очевидно, разорвал предсердие, откуда вытекшая кровь оказалась смешанной с серозной жидкостью, — симптом не­сомненной смерти, как утверждают многие медики. Ввиду нелепости рассмотренной теории раздаются другие голоса: да, Христос, умер на кресте.. В этом не может быть никакого сомнения. Но можно думать, что Он не воскрес, что вскоре после Его смерти похитили тело Его, и затем распу­щен был ложный слух о Его воскресении. Ведь недаром пер­восвященники утверждали это (Мф. XXVIII, 13-15).

Но кто же мог дохитить тело Спасителя? Книжники? Первосвященники? Фарисеи? Не может быть, потому что при первом известии о мнимом воскресении Христа они, как заинтересованные в подавлении подобного рода слухов, по­казали бы всем Его труп и этим, бесспорно, положили бы конец всяким толкам, всяким слухам и предположениям. Это во-первых. Во-вторых, из Евангелия от Матфея видно, что первосвященники и книжники даже боялись подозрения на свой счет в этом деле.

Может быть, воины римской стражи похитили Спасите­ля? Нет, и этого нельзя сказать. Они, прежде всего, совсем не были заинтересованы в этом деле. А затем при той желез­ной дисциплине, которая царила в римских войсках, при той страшной ответственности, какой подвергались воины в данном случае, они никогда не решились бы на столь опас­ное и рискованное предприятие.

Остается, следовательно, признать, что сами ученики Христа похитили Тело своего Учителя и потом распростра­нили слух о Его воскресении.

Но если этого не^!могли сделать ни первосвященники, ни воины, то апостолы тем более не могли отважиться на это. Люди, объятые страхом и ужасом, трусливо скрывшиеся из Гефсимании, ни в каком случае не могли через несколько ча­сов, среди ночи, на глазах римской стражи проникнуть в глубь пещеры и похитить Пречистое Тело Христа Спасителя, да еще находясь в состоянии:душевного и телесного изнеможения.

Далее, за проповедь о воскресении Христа апостолов пре­следовали, мучили, сжигали на кострах, распинали на крес­тах. Спрашивается, какой же был для учеников расчет при­бегать к такому обману? Затем, как эта яожь могла укре­питься в сознании людей и, не обнаруживая себя, продер­жаться целые столетия? Поневоле спрашиваешь себя, неуже­ли эти простодушные рыбаки могли быть такими искусными актерами, чтобы с величайшим апломбом провозгласить за­ведомую ложь и затем до самого конца своей жизни ни разу не выйти из своей роли? Неужели ни один из них не протес-товал против такого обмана? Нет, ложь рано или поздно дол­жна была обнаружиться и такой грубый обман нe мог бы долго оставаться скрытым.

Если апостолы распространили ложные слухи о воскресе­нии Христа, то как им могли поверить? Как этому, поверили Матерь Христа и Его братья? Ведь братья при жизни Его не верили в Него. Неужели теперь ложь убедила их? Кроме того, такая выдумка могла бы появиться лишь в том случае, если бы апостолы ожидали воскресения своего Учителя. Но в том то и дело, что они о воскресении Христа даже и не по­мышляли, и когда Господь предупреждал их, что Ему надле­жит быть убитым и затем воскреснуть, они даже не! понимали Его (Мк. IX, 10, 31-32) — так далека была от них эта мысль.

Если даже допустить, что ученики и апостолы похитили останки своего Учителя, то можно с уверенностью сказать, что такой их план оказался бы вполне бесплодным.

Мир не может быть обращен в новую веру подобными об­манами и фокусами, проделанными к тому же такими людь­ми. Чтобы убедить других, надо, чтобы проповедник прежде всего сам был глубоко убежден в истинности своей пропове­ди. Если же в нем самом нет этого убеждения, то других ув­лечь за собою он никогда не сможет.

Итак, и эти рассуждения наших религиозных противни­ков нисколько не колеблют нашей веры в воскресшего Христа.

Третье возражение. Оно самое распространенное и, нужно заметить, самое ложное.

Говорят: Иисус Христос умер и не воскрес. Но некоторые ученики Его, "благодаря своему возбужденному состоянию", увидели призрак Христа и вообразили, что видели самого Учителя. С тех пор пошли слухи о воскресении.

Предположение это находится в полном противоречии с евангельским повествованием о явлении Воскресшего Спаси­теля. В тексте Евангелия читаем следующее:

Иисус стал посреди них и сказал им: мир вам. Они, сму­тившись и испугавшись, подумали, что видят духа. Но Он сказал им: что смущаетесь, и для чего такие мысли входят в сердца ваши? Посмотрите на руки Мои и на ноги Мои; это Я Сам; осяжите Меня и рассмотрите; ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня. И, сказав это, показал им руки и ноги. Когда же они от радости еще не верили и дивились, Он сказал им: есть ли у вас здесь какая пища? Они подали Ему часть печеной рыбы и сотового меда. И, взяв, ел пред ними (Лк. XXIV, 36-43).

Из приведенного текста видно, что мысль о призраке мелькнула и в уме апостолов, когда они увидали внезапно явившегося Господа. Но Спаситель Сам р'ешительным обра,-зом опроверг эту мысль, предложив им осязать Себя и потребо­вав пищи. Конечно, привидение не может ни пить, ни есть, и осязать его руками невозможно. Рационалисты, таким обра­зом, здесь -поставлены в необходимость отвергнуть одно из двух: либо евангельское повествование, либо собственную вы­думку о привидениях. Добавим, кроме того, что ученики Христа совсем не были слабонервными, истеричными, склон­ными к галлюцинациям, какими их стараются иногда изобра­зить. Напротив, это были коренастые, здоровые, здравомысля­щие рыбаки, которые не были расположены ни к нервному рас­стройству, ни к тому, чтобы галлюцинировать наяву.

Оставляя в стороне некоторые другие, еще более слабые воз­ражения и подводя итог всему вышесказанному, мы должны признать, что ни обман, ни самообман учеников никогда не могли бы привести к таким дивным и долговечным последстви­ям. Поневоле приходишь к выводу, что так называемые есте­ственные объяснения факта воскресения Христа требуют боль­ше веры, чем евангельское изложение этого события.

В Евангелии, сверх того, мы имеем такие ясные, положи­тельные, несомненные основания для нашей веры в Воскрес­шего Господа, что, не отвергая и не искажая совершенно евангельского текста, никоим образом нельзя отрицать дей­ствительности факта Воскресения Господня.

Прежде всего Сам Спаситель говорил о Своем воскресе­нии. Говорил не один раз, а несколько раз. Говорил не при-кровенно, не притчами, а прямо, ясно, вразумительно.

Так во время пребывания В Галилее, Иисус сказал Своим ученикам: Сын Человеческий предан будет в руки человеческие, и убьют Его, и в третий день воскреснет (Мф. XVII, 22-23; см.: Мк. IX, 30-31).

После того, как апостол Петр исповедал Иисуса Сыном Божиим, Иисус начал открывать ученикам Своим, что Ему должно идти в Иерусалим и много пострадать от старейшин и первосвященников и книжников, и быть убиту, и в тре­тий день воскреснуть (Мф. XVI, 21; см.: Лк. IX, 22).

После Преображения, когда ученики сходили с горы, Иисус запретил им, говоря: никому не сказывайте о сем ей дении, доколе Сын Человеческий не воскреснет из мертвых

(Мф. XVII, 9).

Об этих словах напоминали ученикам и ангелы, когда, явившись им по воскресении Христа, сказали: что вы ище-

me живого между мертвыми? Его нет здесь: Он воскрес; вспомните, как Он говорил вам, когда был еще в Галилее, ска­зывая, что Сыну Человеческому надлежит быть предану в руки человеков грешников, и быть распяту, и в третий день воскреснуть. И вспомнили они слова Его (Лк. XXIV, 5-8). ,

Итак, Христос неоднократно говорил о Своем воскресе­нии. Какое же право имеем мы не доверять Ему и подвер­гать сомнению Его слова? Разве когда-нибудь Он го'ворил не­правду? Разве какие-нибудь Его обетования не сбылись? Пророчества не исполнились? Напротив: все Его предсказа­ния исполнились буквально. Поэтому и в данном случае мы не вправе сомневаться и должны верить, что Христос воскрес, ибо Он об этом говорил, а слова Его всегда исполнялись.

Далее, мы веруем в Воскресение Христово потому, что после действительной смерти Его видели воскресшим. Если внимательно изучать евангельский текст, то таких! видений или явлений Его разным лицам можно насчитать до десяти.

Первое явление было Марии Магдалине (Мк. XYI, 9; Ин. XX, 11-18). Непосредственно затем Господь явился и другим женщинам-мироносицам (Мф. XXVIII, 9-10). Третье явление было апостолу Петру (Лк. XXIV, 34; I Кор. XV, 5); Подроб­ности этого явления совершенно неизвестны. Четвертое было двум ученикам на пути в Эммаус (Лк. XXIV, 13-35).| Пятое — десяти ученикам, собранным вместе, причем средя них не было апостола Фомы (Ин. XX, 19-23). Шестое — тем же уче­никам вместе с Фомою (Ин. XX, 26-29). Седьмое — семи апостолам на озере Тивериадском, о чем подробно рассказы­вает святой Иоанн (Ин. XXI, 1-23). Восьмое — на горе в Га­лилее; более, нежели пятистам ученикам и одиннадцати апо­столам вместе с ними (Мф. XXVIII, 17; 1 Кор. XV, 6). Девя­тое —; апостолу Иакову. Об этом явлении нет упоминания в Евангелиях, но о нем говорит апостол Павел (1 Kopl XV, 4). Десятое явление было прощальным и закончилось (Вознесе­нием Господним (Лк. XXIV, 50-51).

Кроме этих явлений, упомянутых в Евангелии, несомнен­но, были и другие, о которых подробных сведений не сохра­нилось, ибо, по свидетельству книги Деяний, Господь после Своего воскресения в продолжение сорока дней являлся уче­никам, говоря им о Царствии Божием (Деян. I, 3).

Если Господь столько раз являлся в разных местах раз­ным лицам, то как можем мы не верить свидетельству стольких очевидцев? Неужели все они были обманщики или экзальтированные мечтатели, грезящие наяву? Предположение совершенно невероятное, и допустить его в угоду неверу­ющим мы не можем.

Без Воскресения Христова невозможно объяснить и тот перелом, какой произошел в душе апостолов. Ведь апостолы и ученики Христа до последнего Момента не знали, зачем приходил Божественный Учитель, не понимали Его учения, предостерегали Его от ожидающих Его страданий. И все сло­ва Христа толковали в земном, материальном смысле. И вдруг через какие-нибудь три дня, не более, они все поняли, все уразумели, постигли учение Христа так глубоко, как, может быть, никому из наших современников не удавалось постичь. Из слабых, запуганных людей они вдруг становятся смелыми, решительными, убежденными проповедниками но-врго учения, за торжество которого они почти все отдали свою жизнь. Ясно, что в этот небольшой промежуток време­ни произошло что-то необыкновенное, что потрясло их до глубины души и наложило неизгладимую печать на их убеж­дения. Стоит только отвергнуть Воскресение Христа, и этот перелом будет совершенно непонятен и необъясним. С при­знанием же этого чудесного факта все для нас будет просто, ясно и доступно.

Без факта воскресения не имел бы достаточного основа­ния необычайный энтузиазм апостольской общины, и вооб­ще вся первоначальная история христианства представляла бы собою ряд невозможностей. Воскресение Христово образу­ет исходный пункт для новой жизни в сердцах учеников. Оно превращает их печаль в необычайную радость. Павшим духом внушает мужественную решимость и из бедных рыба­рей делает мировых учителей и проповедников. Ни один факт не оставил столь глубоких следов в истории, как этот. Вся история последующих веков представляет развитие и распространение христианских идей, и центральною из них является весть о Воскресении. Без признания этого факта вся история превратилась бы в грубую и нелепую фантасма­горию, понять и объяснить которую невозможно. В самом деле: если весть о Воскресении была не более, как обман или игра воображения, то каким образом все человечество, по крайней мере, человечество культурного мира могло нахо­диться под гипнозом этого обмана целые столетия?

Никто объяснить этого не сумеет.

Нет, что бы ни говорили противники христианства, мы все-таки с твердым убеждением и радостной верой скажем:

"Христос Воскресе!"

В этом факте Воскресения Христова — торжество нашей веры,' 'торжество правды, торжество добродетели, торжество жизни, торжество бессмертия.

Воскресший Христос есть краеугольный камень веры на­шей. Наздани бывше, — говорит апостол Павел, — на осно­вании апостол и пророк сущу краеуголъну Самому Иисусу Христу (Еф. II, 20). Если Христос воскрес, то Он не такой смертный, как мы. Мы можем верить в Его Божественность и в Божественное происхождение веры нашей. Если же Он не воскрес, то Он, конечно, только человек, а не воплощение Божества. Если Он не воскрес, то мы вправе подвергнуть сильнейшему сомнению все Его чудеса, все то, что Он гово­рил о Самом Себе, все то, что обещал людям. Если же Он воскрес, то это есть чудо из чудес, пред которым бледнеют все другие евангельские чудеса, к принятию которых не представится уже тогда никаких затруднений. Без Воскресе­ния Христова невозможна была бы и проповедь апостолов, основанная на вере в Воскресшего Господа и распространив­шая эту веру по всему миру. Не все ли апостолы усомнились в том, что Христос есть Мессия, пока они не уверились в Его Воскресении? Не все ли они, как предрек Спаситель, рассея­лись, как "овцы, не имущие пастыря"? Даже по Воскресе­нии Господа как трудно было уверить некоторых из них, что Он действительно воскрес. А без этой уверенности разве вышли бы они на всемирную проповедь? И разве обратился бы мир, погруженный во тьму язычества, к вере христианс­кой без этой проповеди? И что бы они начали проповедо­вать? Как бы они сказали: верующий в Сына Божяя имеет жизнь вечную (1 Ин. V, 13), когда Сам Сын Божий; оставал­ся бы мертвым? Как бы они сказали: Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же (Евр. XIII, 8), когда бы всякий знал, что Он был жив, а потом мертв?

Таким образом, без Воскресения Иисуса Христа гроб Его был бы вместе и гробом веры христианской: потому что все, прежде веровавшие в Него, перестали бы верить; потому что никто не принял бы на себя труда проповедовать веру в Него; потому, наконец, что эта проповедь сама по себе не стоила бы доверия. Но теперь гроб Иисуса Христа стал святи­лищем, ибо в нем совершилось торжество веры христианской.

Воскресение Христово есть торжество не только веры на­шей, но и правды вообще.

Если Христос не воскрес, то мы вынуждены признать не­что ужасное, невероятное, именно, что фарисеи, книжники

и первосвященники иудейские были правы, Сын же Челове­ческий был не прав. Почему? Потому что, удостоверяя Свое Божественное достоинство, Христос указывал то, что Он вос­креснет в третий день. Род лукавый и прелюбодейный, — го­ворил Он фарисеям, требовавшим знамения, — ищет знаме ния; и знамение не дастся ему, кроме знамения Ионы проро­ка; ибо Как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи (Мф. XII, 39-40).

Этими словами Господь вполне определенно указывает на Свое Воскресение как на знамение Своего Божественного по-сланничества, и, следовательно, если Он воскрес, то свиде­тельство Его истинно, предсказание оправдалось, -- мы мо­жем верить в Него и в Его учение. Если же Он не воскрес, то, значит, в Своем ответе фарисеям Он сказал неправду; значит, Он Сам заблуждался, и правы первосвященники, признававшие Его простым человеком и распявшие Его как обманщика за то, что, будучи человек, делал Себя Богом (Ин. X, 33).

Стоит только отвергнуть воскресение, — нужно будет от­вергнуть и Праведного, Святого Бога, нельзя более верить в победу правды и добра, если Иисус Христос погиб позорною смертью, погиб так же, как Иуда, как хулящий разбойник.

Какая может быть речь о победе вообще над злом, над неправдою, когда Христос не воскрес?

Если эта всесовершенная нравственная личность без вся­кого пятна и порока, чистая, бесконечно великая и сильная по Своей бескорыстной любви побеждена ненавистью, подав­лена грешными и недостойными людьми, потерпела самую жалкую неудачу в Своих идеальных стремлениях; если это чистейшее Существо, находившееся в таком искреннем обще­нии с Владыкою мира как Сын со Своим Отцом и Ему одному служившее, осудили неправедным судом, замучили, опозори­ли, распяли и умертвили на кресте, и Бог, не обнаружил ни­какого сострадания к Нему, допустил бесславно погибнуть и не прославил Его в торжестве Воскресения, то, значит, нет правды на земле, нет ничего чистого и святого в этом греш­ном, грязном и пошлом нашем мире.

Если победили Каиафа и Иуда, то уничтожен самый принцип правды. Тогда добро бессильно и никогда не смо­жет одолеть неправду. Тогда зло -- законный царь жизни. Тогда на кресте совершилось нечто ужасное: зло восторже­ствовало над воплощенным добром, ложь над Истиною, пошлость над Величием, низость над Чистотою, самолюбие и ненависть над Любовию и Бескорыстием. Кто же после всего этого может еще искренно верить в последнюю победу добра и правды?

Но если Христос воскрес, то это значит, что правда и доб­ро оказались могущественнее зла. Тогда Его Воскресение есть твердое ручательство за возможность спасения каждой нрав­ственной личности и за окончательную победу правды на зем­ле. Тогда можно верить, что есть правосудный .'Бог, есть правда, есть добро. Более того: можно верить, что приидет Сын Человеческий во славе Отца Своего... и moгда, воздаст каждому по делам его.

Воскресение Христово есть, наконец, торжество бессмер­тия. Здесь жизнь восторжествовала над смертью, и мы вмес­те с апостолом можем сказать: Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа? (1 Кор. XV, 55). Если Христос не воскрес, то мы могли бы утверждать, что закон смерти непобедим, и что смерть никогда никого в конечном итоге не выпустит из своих челюстей. У нас не было бы ни одного примера полной победы над смертью, ибо, если мы и знаем случаи воскресе­ния, например, Лазаря, сына Наинской вдовы и другие, то эта победа была лишь временная: смерть только на время ус­тупила свои жертвы, но потом снова поглотила их. Без Вос­кресения Христова мысль о бессмертии, таким образом, ос­тавалась бы всегда под большим сомнением. Но если один Сын Человеческий воскрес и не поглощен смертью, то, зна­чит, бессмертие не мечта, не праздная фантазия; значит, оно возможно в вечности как действительный факт, и в этом мы имеем несомненное ручательство и нашего бессмертия, — бессмертия всех сынов человеческих. Мы можем верить, что и мы воскреснем вслед за Христом, почему апостол Павел и утверждает: Христос воскрес из мертвых, первенец из умер-ших. Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут, каждый в своем порядке: первенец Христос, потом Христо­вы, в пришествие Его (1 Кор. XV, 20, 22-23).

Отсюда должно сделать и дальнейший вывод, имеющий для нас громадное значение: если существует бессмертие, то вся жизнь приобретает глубокий смысл как подготовитель­ный период к будущей вечности. Если же бессмертия нет, то жизнь — не что иное, как странная непонятная бессмысли­ца, нелепость. Для чего, -- скажем словами апостола, --и мы ежечасно подвергаемся бедствиям?.. Станем есть и пить, ибо завтра умрем! (1 Кор. XV, 30, 32).

Понятной становится мрачная фантазия одного неверующе­го писателя, упершегося в этот роковой вопрос: "для чего?"

"Я — в гробу, — пишет он, •— черви гложут мое тело, а крот тихо роет свой тоннель над моей могилой. Странная, бессмысленная тишина...

Стоило ли столько лет мыкаться по белу свету для того, чтобы в 'конце концов попасть в это ужасное место? Стоило ли испытывать то огромное количество нравственных и фи­зических мук, которые пришлось переиспытать мне на про­тяжении моей жизни, чтобы в результате попасть в беспо­щадные руки Смерти — этого единственного реального боже­ства, — которая злорадно опустила меня в беспросветную тьму могилы? Какую непонятную нам цель преследует при­рода в этом диком процессе разложения? Для чего я и мно­гие другие смертные старались скоплять в своем мозгу на протяжении всей своей жизни этот запас сведений, это бо­гатство знаний? Я изучил десять языков, я прошел высшую школу, я работал над многими вопросами человеческого зна­ния, затративши на все это массу нервной энергии. Теперь мой труп в гробу. Куда же делась и во что обратилась вся эта масса затраченного мною труда? Она пропала, безвозв­ратно погибла.

Громадный червяк вполз в мою левую ноздрю и, с трудом пробираясь сквозь набухшую, разложившуюся слизистую ткань, достиг нервного вещества головного мозга. Достиг и начал все глубже и глубже внедряться в него, выедая посте­пенно и те божественные участки моего мозга, в которых хранились драгоценности накопленного мною при жизни знания...

Стоит ли рождаться на свет, стоит ли жить, стоит ли ра­ботать после всего этого?"

Конечно, не стоит, если нет воскресения, нет бессмертия.

И для неверующих в будущую жизнь на все мучительные вопросы — "для чего? зачем?" - ответа нет.

Только мрак, уныние, ужас...

Но Христос воскрес, и для нас все становится ясно, про­зрачно, понятно. В Его воскресении разрешаются все вопро­сы о целях и задачах жизни. Жизнь -- уже не "дар напрас­ный, дар случайный", не "пустая и глупая шутка", а вели­кий дар Творца человеку, данный для того, чтобы он мог до­стигнуть вечного, высшего блаженства. Наша деятельность, наше служение ближним — не работа Данаид, наполняющих бездонную бочку, не пустые труды без всякой надежды сделать человека действительно счастливым, а соучастие в рабо-.те Христовой, которая должна окончиться в царстве любви и славы Божией. Самые страдания, которыми полна жизнь, уже не смущают нас, ибо мы начинаем понимать, что эти страдания готовят нас и ближних наших к блаженной жиз­ни с Богом, что будущее не только заставит' страдальцев за­быть прошедшее, но и заставит их благословлять это про­шедшее как путь к радости и счастью. Даже смерть не страш­на, ибо для нас это — только переход в другую жизнь, более светлую, более радостную, если, конечно, мы будем того дос­тойны.

Христос воскрес, и для нас открылись врата Царства, на­глухо закрытые для человека после его грехопадения.

Христос воскрес и вошел... в самое, небо, чтобы, пред­стать ныне за нас пред лице Божие (Евр. IX, 24). Нам оста­ется только следовать за Ним.

Христос воскрес и дал нам новую жизнь полную благо­датных сил. Наше дело — пользоваться этими силами.

Вот почему для нас так много глубокого, таинственного, радостного смысла в тропаре святой Пасхи, который никогда мы не перестанем повторять:

"Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав".

 

 

 

 

Главная.

 

…Назад