Книга еп. Василия Кинешемского «Беседы на евангелие от Марка»:

СВЯТИТЕЛЬ ВАСИЛИЙ ЕПИСКОП КИНЕШЕМСКИЙ. «Беседы на Евангелие от Марка».

ГЛ. 14 ст. 26-42

Пасхальная Тайная Вечеря Спасителя с учениками закончилась пением установленных на этот случай псалмов Давида, после чего все направились на гору Елеонскую, или Масличную, находившуюся недалеко от города. Наступал конец мессианского подвига Господа и, зная это, Он со всею определенностью предупреждает учеников, что именно в эту ночь Он будет предан, а они соблазнятся о Ним и рассеются. Одна уже мысль о том, что они могут изменить дорогому, любимому Учителю и покинуть Его в тяжелую, опасную минуту, взволновала их до глубины души и с негодованием они спешат отклонить от себя это подозрение, обещая лучше умереть, чем отречься от своего Равви. Увы! Грустная действительность должна была в самом скором времени показать всю тщету этих самонадеянных обещаний.

Достигнув подошвы горы Елеонской и перейдя небольшой Кедронский поток, Господь с учениками вошел в находившийся здесь Гефсиманский сад. Это было уединенное место, тихий укромный уголок, где Спаситель любил бывать для молитвы и для задушевных бесед с учениками. Неудивительно, что Он направился имецно сюда. Перед грозной минутой надвигающейся смерти, перед решительным моментом Своей жизни и Своего служения необходимо было укрепиться духом, собрать все Свои душевные силы, а это можно было сделать только в молитве, в мистическом единении с Вечным Небесным Отцом. В течение всей Своей земной жизни в этой молитве к Отцу Спаситель черпал укрепляющую силу. Он всегда жил в Отце, Его волю творил, Его поручение исполнял. Вполне естественно, что и теперь, в тяжелую минуту предсмертной тоски и борения, Он в Нем ищет опоры и укрепления. Гефсиманский сад, удаленный от городской сутолоки, был самым подходящим местом для последней тихой, уединенной молитвы.

Войдя в сад, Господь оставил Своих учеников у входа и взял с Собою только трех, самых близких и любимых, Петра, Иакова и Иоанна, бывших некогда свидетелями Его славного Преображения. На них можно было положиться. Их вера в Спасителя была крепче, чем у других, и их не соблазнила естественная человеческая слабость любимого Учителя, когда Он в предчувствии близких ужасных страданий начал ужасаться и тосковать.

Душа Моя скорбит смертельно, — сказал Он им, -- побудьте здесь и бодрствуйте. И, отойдя немного, пал на землю и молился, чтобы, если возможно, миновал Его час сей; и говорил: Авва Отче! всё возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты (ст. 34-36).

Что переживал в эти минуты Спаситель и отчего Он ужасался и тосковал? Отчего смертельно скорбела душа Его?

Несомненно, пред Ним вставала картина предстоящей страшной казни... Голгофа... крест... мучительная смерть...

Но даже и эта мрачная картина вряд ли могла взволновать до такой степени и угнетать душу Того, Кто всю жизнь готовился к смерти как к заключительному моменту служения и в этой смерти видел залог будущего творчества и победы. Что-то еще другое должно было волновать Спасителя, вызывая в душе Его тоску и борение.

Чтобы понять тайную причину этих душевных страданий, необходимо помнить, что Господь взял на Себя все грехи человечества. Чем выше и чище душа человека, тем мучительнее переживает она всякий сознанный грех. Эти муки и томление от сознания греха даже для нас бывают порой нестерпимы. Какова же должна была быть туга и тоска праведной безгрешной души Богочеловека, принявшей в себя не один какой-либо грех, а все безграничное море зла, накопившегося в истории человечества! Все преступления прошлого, настоящего и будущего с их невероятной жестокостью, вся грязь сладострастия, вся низость лжи и предательства, вся гнусность порока, все, что когда-либо осквернило самые сокровенные уголки многострадальной земли - - все это переживалось теперь Спасителем со страшной силой отвращения, ужаса и невыразимой скорби за падшего человека. Душа Моя скорбит смертельно, — сказал Он, и скорбь эта была так всеобъемлюща и неизмеримо глубока, что ее не могли постигнуть и вместить даже довереннейшие ученики. Гефси-манская чаша, о которой молился Господь и которую подал Сыну Своему Отец, — эта "чаша всех беззаконий, нами содеянных, и всех казней, нам уготованных, которая потопила бы весь мир, если бы Он Един не воеприял, удержал, иссушил ее. ...Все сии потоки беззакония сливались для Иисуса в единую чашу скорби и страданий... (Филарет, митрополит

Московский). Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни... наказание мира нашего было на Нем. Так предсказывал еще пророк Исайя (Ис. LIII, 4-5). Несомненно, в этом и заключалась первая и, может быть, главная причина смертельной скорби, пережитой Спасителем в Гефсимании.

Кроме того, есть основание думать, что в эту минуту, когда полное спокойствие невозмутимого духа и вся сила решимости необходимы были Господу Иисусу для того, чтобы не поддаться человеческой слабости и не отшатнуться в ужасе от последнего заключительного шага, который должен был увенчать весь подвиг Его страдальческрй жизни, -именно в этот момент все силы ада восстали против Него, стараясь сбить Его с пути, предопределенного в Божественном Предвечном Совете, и заставить отступить от этого конечного шага. Это был момент безгранично тяжелого и опасного искушения, последняя борьба Спасителя с сатаною, борьба внутренняя, незримая, в тайниках души, но страшная в своей напряженности.

"Безумец! — шептал коварный голос искупителя. - - Что хочешь Ты делать и на что Ты решился? Понимаешь ли Ты весь ужас того, что Тебя ожидает, и рассчитал ли Ты Свои силы: ясно ли представляешь Ты Себе те страдания, на которые Ты идешь, их нечеловеческую силу, 'невыносимую боль и муку? Легко об этом думать, когда всечэто — только лишь в будущем, в мысли, в воображении! Но испытать на деле!.. Знаешь ли Ты, что это такое?

Вот, как разбойника, окружают Тебя грубые солдаты и служители синедриона с мечами и кольями. Они возьмут Тебя и свяжут, и впервые почувствуешь Ты боль впившихся в тело, туго затянутых веревок и эту невыносимую судорогу онемевших и затекших членов, которые нельзя расправить и вытянуть по желанию. Среди улюлюкающей и насмешливой толпы поведут Тебя на суд, как злодея, |как бродягу больших дорог, захваченного глухой ночью на месте преступления.

Вот поставят Тебя пред судом первосвященническим, пред судом лжецов и клятвопреступников, которые уже давно забыли, что такое правда. Какое им дело до правды! В их сердце только злоба и мщение! Кругом не увидишь Ты ни одного приветливого лица, ни одной ободряющей улыбки, ни одного сочувственного взгляда! На этих хмурых, злых лицах уже заранее написан Твой смертный приговор. И когда продажные лжесвидетели будут обливать Тебя,.грязью клеве-
ты и лживых обвинений, Ты принужден будешь молчать, потому что ни одному Твоему слову все равно не поверят. Ведь им не нужно Твое оправдание. Им нужна Твоя смерть. Они сами прекрасно знают, что то, что они делают, называется не судом, а судебным убийством невинного человека, и что они не судьи, а разбойники, трусливо спрятавшиеся под маской судей и из боязни народа и власти желающие придать задуманному ими убийству вид судебной законности. Но что до того?! Для них позволительно и хорошо все, что только служит к достижению их гнусных целей!

А эта толпа пресмыкающихся прислужников, которые совсем не понимают, в чем дело, и ищут только случая угодить своим господам! Они знают только одно, что в их власть отдан беззащитный человек, который неприятен их повелителям, и что всякая жестокость, всякая злобная выходка, самая бесчеловечная, направленная против Него, останется безнаказанной и может лишь вызвать милостивую улыбку их господ. И разнуздываются жестокие инстинкты, начинаются побои. Вот тяжелая, жестокая рука с размаху опускается на Твое лицо, и сразу ошеломляет боль и сила удара. А там еще новые удары, еще сильнее, еще больнее.

Они свирепеют все больше и больше, они пьянеют от своей жестокости, не встречающей отпора, и вид беззащитного страдальца, молчаливо, кротко, без упрека переносящего их удары и издевательства, только возбуждает их бешенство. Они плюют Тебе в лицо, закрывают Тебе глаза и, ударив по щеке, с злобной насмешкой спрашивают: "Угадай, кто Тебя ударил?"

Смотри дальше: вот новый суд над Тобою — суд римского проконсула. Да, римский суд славится своею законностью, но эта законность не для Тебя. Можно ли соблюсти законность, можно ли .правильно вести судебное разбирательство в этом море беснующихся людей, в этом вихре слепой, нерассуждающей ярости?! Взгляни на эти возбужденные лица, вспотевшие от духоты и давки, на эти взлохмаченные космы черных волос, слипшихся от пота, на эти выкатившиеся из орбит, горящие ненавистью глаза, в которых уже не осталось ни мысли, ни человеческого чувства, а только безумная злоба. Взгляни на этот лес поднятых костлявых рук со скрюченными пальцами, которые готовы, кажется, взять Тебя за горло и задушить, на эти открытые пасти, сведенные судорогой хриплого крика. Ты слышишь этот вой и рев?

529

Слышишь, что они кричат?.. "Распни, распни Его!" И это те, которые еще так недавно восторженно кричали Тебе: "Осанна!" Что сделалось с ними? Откуда эта ненависть,, эта бешеная злоба?! За что? Что сделал Ты им дурного? За какое доброе дело Твое они так возненавидели Тебя и требую! Твоей крови?

Ненависть всегда тяжела для чуткой души, для любящего сердца. Но такая слепая, беспричинная ненависть, которую нельзя умиротворить никакими оправданиями, никакими силами кротости, смирения и любви, такая ненависть ужасна. А когда ею загораются люди, облагодетельствованные Тобою, люди, за которых Ты готов душу положить, тогда она становится почти непереносимой.

И вот пресловутый римский суд, гордящийся своею законностью, после немногих жалких попыток соблюсти хотя бы некоторый вид судебного разбирательства и сохранить хотя бы наружное свое достоинство, отступает позорно пред этим бешеным напором криков, угроз и яростного возбуждения. Ты осужден на бичевание. А Ты знаешь, что это такое? Видал ли Ты когда-нибудь этот римский кнут с костяшками и железными когтями для наказания преступников? Каждый удар рассекает кожу и вырывает клочья живого мяса, оставляя глубокие рубцы и раны, не затягивающиеся и не зарастающие в течение всей жизни.

Но им, Твоим мучителям, этого мало. Жестокость пытки они усиливают издевательством и насмешками. Они одевают Тебя в старую рваную багряницу, которая должна изображать царскую порфиру, ибо в их глазах Ты самозванец, объявивший Себя царем Иудейским. Вместо -скипетра они вкладывают в Твои руки простую палку, а вместо царской короны надевают на голову венок из терна. Рри кланяются Тебе: "Радуйся, царь Иудейский!" - и вместе д;этим насмешливым приветствием Твоим же скипетром они; бьют Тебя по Твоей короне, по терновому венку, отчего десятки колючих игл острыми жалами впиваются в Твое чело и капли горячей крови тонкими струйками бегут по лицу!

Наконец — приговор суда, возмутительный, несправедливый: "Да будет распят!" На Тебя, избитого, измученного наваливают тяжелый крест, на котором совершится Твоя казнь. И сгибаясь, спотыкаясь и падая под этою непосильною тяжестью, Ты должен нести его по пыльным улицам, среди злобно-торжествующей, зубоскалящей толпы на место Твоих смертных страданий.

И вот, конец... Мучительный, тяжелый, невыносимый. Позорная казнь через распятие, которой подвергают провинившихся рабов и муки которой Ты не можешь даже вообразить Себе. Острая боль от гвоздей, пронзивши руки и ноги в самых чувствительных местах; боль мускулов и сухожилий, разрывающихся под тяжестью висящего на них тела; жгучая боль воспаленных гангреной, точно огнем горящих, страшных рваных ран... Нет, представить это невозможно... А эта невыносимая, глухая, сосущая тоска около сердца от прилива крови, эта судорога, сводящая пригвожденные члены, эта нестерпимая, палящая предсмертная жажда!..

Подумай, куда Ты идешь и на что Ты решился? Хватит ли у Тебя сил на то, чтобы вытерпеть все это до конца? А если нет? О, каким позором покроешь Ты Свое дело, если в последнюю минуту дрогнет Твоя решительность, Ты уступишь человеческой слабости и изменишь тому, для чего жил и чему служил! И как правы будут Твои слабые ученики, усомнившиеся в своем Учителе и разбежавшиеся от Него при первом тяжелом испытании! Так не лучше ли уступить заранее или даже не уступить, а только немного уклониться в сторону, уклониться от мук, уклониться из осторожности, из благоразумия, из желания пользы Твоему же делу?!

И для кого страдать? Кого Ты думаешь спасать? Этих беснующихся людей, которые осудили Тебя на распятие? Этих лжецов, этих клятвопреступников, которые оболгали Тебя? Этих злобных безумцев, которые уже за одну проповедь любви возненавидели Тебя? Да разве они стоят того? Разве стоят они хоть одной капли невинной крови, одного вздоха, вырванного мучением за них страдающего человека? О, нет... Они не заслужили этого, и благодарности не жди от них. Оставь их в покое! Оставь это свиное бесноватое стадо! Ведь все равно: их нельзя спасти... Они скорее бросятся с крутизны в пучину на верную гибель, но за Тобой они не пойдут...

Ты скажешь: не все такие! О, все! Весь род человеческий таков. Даже Твои любимцы, Твои ученики! Поди, посмотри на них: что они делают и как они исполняют Твою просьбу побыть и бодрствовать с Тобою! Они знают, что Тебе сейчас невыразимо тяжело и так нужна их поддержка, их молитва, их сочувствие! Но поди, взгляни на них: как они бодрствуют с Тобой и как молятся за Тебя!"

И Спаситель вставал и тихой походкой измученного, страдающего человека шел к ученикам.

Великий Боже! Неужели искуситель прав? Да, они спят крепким сном, спят в такую страшную минуту,!..

Симон! — слышится тихий, печальный голос, в котором, как дрогнувшая струна, звенит кроткий упрек, — ты спишь? не мог ты бодрствовать один час? Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна.

И снова Господь шел молиться, снова скло'нял колена, и снова звучал голос искусителя.

"Вот Ты видел их теперь?.. И ведь это лучшие, самые избранные, самые преданные Тебе... Подумай только: могут ли продолжать Твое дело эти слабые, робкие люди, которые не в силах справиться с простой сонливостью даже в такой решающий час? Какие они преемники для Тебя? Во что превратится Твое дело в их руках и что они из него сделают? Ведь для этого нужно геройство, нужно непоколебимое мужество, нужна полная решимость идти на все до конца, идти на пытки, на смерть. И если даже Твои силы |для этого под сомнением, то об этих сонливцах даже и сомневаться не приходится. Они не выдержат тяжести возложенного на них служения, и если не изменят трусливо в первых же стычках с враждебным миром, то уж наверное наделают в своей проповеди столько малодушных уступок и оговорок, что Ты не узнаешь Своих мыслей, Своего учения... А о других людях, о массе человечества и говорить нечего. Они просто не поймут Тебя... Схватят несколько Твоих отдельных, необычных по смыслу фраз, запомнят несколько красивых притчей, некоторое время будут носиться с ними, как с волшебным талисманом, способным изменить и улучшить жизнь, но жить по Твоим заповедям даже и не подумают, ибо это трудно... А когда увидят, что одна декламация христианских истин не в силах еще создать для них рай на земле (непременно на , земле!), они отвергнутая от Тебя и объявят христианство неудавшимся... Пойми, что среди таких последователей, среди слабых людей века сего Твое дело совершенно невозможно, и если даже Ты сумеешь пройти Свой крестный путь до конца, то они не смогут идти за Тобой, изнемогут, не устоят в борьбе и изменят... Не для них Твой путь, узкий путь страданий и горя!

Посмотри: Ты совсем один! Никого за Тобой! Твои ученики спокойно спят и почивают... Во враждебном мире собирается против Тебя гроза... Ты оставлен всеми,даже Отцом!.

532

Небо заключилось пред Тобой! И весь ад против Тебя! Остановись, безумец! Ты идешь на верную гибель, бесполезную, бесцельную, никому не нужную!

Да, не нужную!.. Ты ошибся и выбрал неверный путь! На страдания, на позор во имя сомнительных благ будущего века никто за Тобой не пойдет. Кому это надо? Никто не хочет страдать. Люди хотят только наслаждаться. В Своем страдальческом венце Ты неизбежно останешься одиноким, и никто не назовет Тебя Своим вождем! Подумай, какой же смысл в Твоем подвиге? Ведь Тебе надо, чтобы люди шли за Тобой, иначе, как можешь Ты спасти их?

. Помнишь, когда-то я указывал Тебе другие пути, но Ты неразумно отверг их. Я указывал Тебе путь земных благ, путь славы, пусть власти... О, тогда за Тобой двинулись бы миллионы! Помнишь? Ну, конечно, Ты не забыл... Не мог забыть. Эта мысль всегда преследовала Тебя и горьким ядом сомнений отравляла Твою жизнь и Твое служение. Теперь скажи: разве я не был прав? Пересчитай Своих искренних последователей, которые пойдут за Тобой везде. Много ли их? И нет никаких оснований думать, что дальше, после Твоей смерти будет иначе! Поверь мне: только единицы, маленькая горсточка таких же сумасшедших энтузиастов, как Ты, будут Твоими. И стоит ли за это отдавать жизнь! За эту горсть!..

Такая великая идея - - и такой ничтожный результат! Разве это не провал? И все лишь потому, что Ты не послушал меня и выбрал неверный путь!

Но есть еще время поправить дело: откажись от страданий! Страдания безрезультатны, страдания ради страданий без всякой действительной пользы для Тебя и для людей! Пусть это благородно, но кому и зачем это нужно? Откажись же от этого, безумец! Тебе стоит; только пожелать, и двенадцать легионов ангелов защитят Тебя и закроют от всякой опасности! Отчего же этим не воспользоваться?

И главное: если бы Твои страдания были неизбежны! Если бы они надвигались на Тебя с неумолимостью рока и с принудительностью не зависящей от Тебя силы, от которой нельзя и некуда скрыться! Тогда, конечно, не оставалось бы ничего другого, как принять их, как неизбежный крест, признать в них волю Отца и подчиниться ей с покорностью... Но, ведь Ты даже не знаешь наверное: есть ли на то воля Отца! Ведь Ты идешь на смерть добровольно! Ведь это Твое собственное хотение, Твой выбор! И кто знает: не отвер-

533

гнет ли Отец Твою ненужную жертву, не оставит ли Тебя за то, что так самонадеянно Ты бросаешь вызов судьбе!

Одумайся же... Еще есть время: скройся. Не надо защиты, не надо борьбы. Просто скройся, уйди из этого места... Твой Отец не осудит Тебя за то, что Ты внял голосу благоразумия! Уйди из Иерусалима, из Иудеи, и Ты будешь жить еще многие годы на пользу Своего великого дела и на благословение людям. Ты им нужен и Ты не должен их покидать! Скройся сейчас и Ты еще долго будешь их учить, исцелять, успокаивать труждающихся и обремененных,, вносить счастье и свет в их тяжелую, безрадостную жизнь... Скройся, уйди! Но спеши, потому что это место известно предателю, и толпа архиерейской челяди уже идет сюда, чтобы взять Тебя. Еще несколько минут, и будет поздно!.."

Так шептал искуситель, и в смертельной тоске, в невыразимой муке сомнений и колебаний молился Спаситель!

Отче Мой! если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя! (Мф. XXVI, 42).

Чем тяжелее и напряженнее была внутренняя борьба, тем прилежнее Он молился, и был пот его, как капли крови, падающие на землю.

И горячая молитва совершила свое чудесное действие. Явился ему ангел с неба и укреплял Его. Рассеялись тучи сомнений, кончилась нерешительность, прекратилась невыразимая мука колебаний. Надежда на помощь Отца не изменила. Прямой, ясный, понятный путь лежал перед очами, и твердой уверенной стопой вступил на него Спаситель. Он знал теперь, что другого пути нет, что путь креста и страданий - - единственный верный путь, ведущий к цели. Знал также, что такова воля Отца и что не самонадеянно искушает Он Рога, но смиренно исполняет долг Сыновнего послушания.

Выбор пути определился окончательно. В человеческом сознании Господа выковалось последнее, непреклонное решение. Совершился великий момент в деле нашего спасения.

Когда Господь приходит к спящим ученикам в третий разу в Его словах чувствуется уже спокойная уверенность и решимость, свободная от сомнений.

Кончено, пришел час: вот, предается Сын'Человеческий в руки грешников. Встаньте, пойдем; вот приблизился предающий Меня (ст. 41-42).

И ясный, спокойный направился Он навстречу Своему предателю, появившемуся в саду с толпой солдат и архи-

534

ерейских прислужников. С этого момента в нем уже нет колебаний. До самого конца видна лишь спокойная, твердая уверенность в правоте Своего дела и в неизбежности крестного пути, освященного волею Отца.

Во всей этой истории Гефсиманского искушения для нас заключается великий нравственный урок. Когда предстоит принять важное решение в жизни, от которого может зависеть вся будущность, когда слабый ум напрасно старается предугадать все случайности предстоящего пути и взвесить все доводы за и против того или другого выбора, когда воля беспомощно мечется от одного решения к другому, не смея остановиться ни на одном, тогда нет лучшего средства прекратить эту муку сомнений и колебаний, чем молитва. Мы знаем теперь это средство, знаем его действенность, ибо к нему всегда прибегал Спаситель в решительные и важные минуты жизни. Когда Ему предстояло избрать учеников для того, чтобы вверить им продолжение Его дела, тогда взошел Он на гору помолиться и пробыл всю ночь в молитве к Богу. Когда же настал день, призвал учеников Своих и избрал из них двенадцать, которых и наименовал Апостолами (Лк. VI, 12-13).

Точно также поступали и все праведники Ветхого Завета,
все истинные служители Бога Живого, все великие люди
Священной истории. Пред каждым важным шагом или ре
шением в жизни они горячо молились Богу и, несомненно,
потому именно и были так успешны все их начинания и
предприятия, потому и удавались им великие подвиги, казав
шиеся невероятными, и была их деятельность так полезна
для народа. ,

Когда старейшины Израиля пришли к Самуилу в Раму и просили его поставить им царя, чтобы он судил их, то молился Самуил Господу, и сказал Господь Самуилу: послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе... только представь им и объяви им права царя, который будет царствовать над ними... Послушай голоса их и поставь им царя (1 Цар. VIII, 7, 9, 22). И исполнил Самуил повеление Господне, полученное им в молитве, и поставил царем над Израилем Саула, сына Кисова. Царь и пророк Давид почти во всех случаях своей жизни обращался за решением и вразумлением к молитве, и Господь обыкновенно отвечал ему, указывая правильный путь.

Когда Филистимляне услышали, что Давида помазали на царство над Израилем, то поднялись все Филистимляне искать Давида. ...Пришли и расположились в долине Рефаим. И. вопросил Давид Господа, говоря: идти ли мне против Филистимлян? предашь ли их в руки мои? И сказал Господь Давиду: иди, ибо Я предам Филистимлян в руки твои. И по шел Давид в Ваал-Перацим и поразил их там, и сказал Давид: Господь разнес врагов моих предо мною, как разносит вода (2 Цар. V, 17-20).

Готовясь приступить к величайшему делу своей жизни ч постройке храма Господня в Иерусалиме, он делает громадные запасы золота, серебра и других металлов, устраивает среди своих подданных сбор на построение храма, и когда этот сбор вызывает религиозный подъем и великое усердие в Израиле к делу Божию, Давид снова горячо молится: Господи, Боже Авраама, Исаака и Израиля, отцов наших! сохра ни сие навек, сие расположение мыслей сердца народа Твоего, и направь сердце их к Тебе. Соломону же, сыну моему, дай сердце правое, чтобы соблюдать заповеди Твои, откровения Твои и уставы Твои, и исполнить все это и построить здание, для которого я сделал приготовление... И принесли Господу жертвы, и вознесли всесожжения Господу, на другой после сего день: тысячу тельцов, тысячу овнов, тысячу агнцев с их возлияниями, и множество жертв от всего Израиля. (1 Пар. XXIX, 18-19, 21).

Очень многие псалмы Давида написаны им в тяжелые или критические минуты жизни и представляют не что иное, как воззвание к Богу о помощи, о вразумлении, о наставлении.

Скажи мне. Господи, путь вонъже пойду, яко к Тебе взях душу мою, — эта мольба, по-видимому, всегда была на устах царя-псалмопевца. Оттого велики и успешны были дела его.;

Когда Неемия, находясь в плену у царя Артаксеркса, задумал восстановить разрушенные стены Иерусалима, то прежде всего обратился с молитвою к Богу:

Господи Боже небес, Боже великий и страшный, хранящий завет и милость к любящим Тебя и соблюдающим заповеди Твои!.. Молю Тебя, Господи! Да будет ухо Твое внимательно к молитве раба Твоего и к молитве рабов Твоих, любящих благоговеть пред именем Твоим. И влагопоспеши рабу Твоему теперь, и введи его в милость у человека сего. (Неем. I, 5, 11). И Господь внял горячей молитве. Неемия так рассказывает об этом:

Я был виночерпием у царя. В месяце Нисане, в двадцатый год царя Артаксеркса, было перед ним вино. И я взял вино и подал царю, и, казалось, не был печален перед ним. Но царь сказал мне: отчего лице у тебя печально; ты не болен, этого нет, а верно печаль на сердце? Я сильно испугался и сказал царю: да живет царь во веки! Как не быть печальным лицу моему, когда город, дом гробов отцов моих, в запустении, и ворота его сожжены огнем! И сказал мне царь: чего же ты желаешь? Я помолился Богу небесному и сказал царю: если царю благоугодно, и если в благоволении раб твой пред лццем твоим, то пошли меня в Иудею, в город, где гробы отцов моих, чтоб я обстроил его... И благо-угодно было царю послать меня... И сказал я царю: если царю благоугодно, то дал бы мне письма к заречным облас-теначальникам, чтоб они давали мне пропуск, доколе я не дойду до Иудеи, и письмо к Асафу, хранителю царских лесов, чтоб он дал мне дерев для ворот крепости, которая при доме Божием, и для городской стены, и для дома, в ко тором бы мне жить. И дал мне царь, так как благодеющая рука Бога моего была надо мною (Неем.1, 11, II, 1-8).

Много трудностей пришлось встретить Неемии при воссоздании Иерусалима, но каждый раз молитва укрепляла энергию строителей, и трудности побеждались. Стена была совершена в двадцать пятый день месяца Елула, в пятьдесят два дня, - повествует Неемия. — Когда услышали об этом все неприятели наши, и увидели это все народы, которые вокруг нас, тогда они очень упали в глазах своих и познали, что это дело сделано Богом нашим (Неем. VI, 15-16).

Библия рассказывает о двух женщинах-героинях, спасших свой народ от порабощения и истребления. Обе они свой подвиг начали молитвой. Одна из них жительница города Ветилуи, вдова Иудифь, убившая Олоферна, предводителя Ассирийских войск, и тем спасшая родной город от осады и разорения. Когда Ассирийцы, осаждавшие город, перехватили источники, снабжавшие Ветилую водой, жителям города грозила неминуемая гибель. Казалось, потеряна была последняя надежда на спасение: впереди была лишь мучительная смерть от жажды и от истощения. Тогда Иудифь решила спасти город. Обдумав план подвига, она прежде всего обратилась с молитвою к Богу. Иудифь пала на лице,— повествует Библия, — посыпала голову свою пеплом и сброса ла с себя вретище, в которое была одета; и только что воскурили в Иерусалиме, в доме Господнем, вечерний фимиам,

537

Иудифь громким голосом воззвала к Господу и сказала: Господи Боже отца моего!.. Вот, Ассирияне умножились в силе своей, гордятся конем и всадником, тщеславятся мышцею пеших, надеются и на щит и на копье и на лук и на пращу, а не знают того, что Ты — Господь, сокрушающий брани. Господь — имя Тебе; сокруши же их крепость силою Твоею, и уничтожь их силу гневом Твоим... Воззри на превозношение их, пошли гнев Твой на главы их, дай вдовьей руке моей крепость на то, что задумала я. Устами xuтpocmu моей порази раба перед вождем, и вождя — перед рабом его, и сокруши гордыню их рукою женскою; ибо не во множестве сила Твоя и не в могучих могущество Твое; но Ты — Бог смиренных. Ты — помощник умаленных, заступник немощных, покровитель упавших духом, спаситель безнадежных. ...Владыка неба и земли. Творец вод, Царь всякого создания Твоего/ Услышь молитву мою, сделай слово мое и хитрость мою раною и язвою для тех, которые задумали жестокое против завета Твоего! (Иудифь. IX, 1-2, 7-13).

Господь внял усердной молитве Ветилуйской героини. Ей удалось пробраться в Ассирийский стан и хитростью убить Олоферна, начальника Ассириян, после чего осада была снята и вражеские войска рассеялись.

Точно также и другая национальная героиня евреев, Есфирь, задумав попытку спасти своих сопленников, прежде всего обращается с молитвою к Богу, чем и объясняется ее необыкновенный успех.

Молитва нужна нам всегда, во всяком деле, но в важных случаях жизни, когда предстоит принять серьезное и ответственное решение, она совершенно необходима. Необходима не только потому, что через нее Господь подает Свою благодатную помощь для успешного исполнения задуманного, но и потому также, что решение, освященное молитвою, получает для молящегося особую силу и значение как согласное с волей Божией, чем устраняются все сомнения и колебания неустойчивой человеческой воли. Решениям нашей собственной воли мы никогда не можем доверять безусловно, ибо слишком хорошо знаем всю шаткость и близорукость наших соображений, чтобы положиться на них всецелй. А при этом совершенно неизбежны колебания, ослабляющие нашу деятельность и через то понижающие шансы успеха. Но когда в сердце верующего человека есть твердое убеждение, что его решение согласно с волей Божией и что, исполняя его, он

538

творит волю Божию, тогда его деятельность получает внутреннюю опору и силу необыкновенную, и никакие препятствия и неудачи остановить и поколебать ее не могут.

Но для этого "надлежит тебе приступать к молитве с таким настроением, чтобы тебе желалось одной Божественной воли, а никак не своей собственной, как в самом прошении, так и в получении просимого, именно, — чтоб и движим был ты на молитву, потому что того хощет Бог, и услышан быть желал, опять как Он того хощет. Одним словом, да будет у тебя в уме и сердце то, чтоб всецело объединять свою волю с волею Божиею, и ей во всем подчиняться и отнюдь не желать волю Божию преклонять на свою волю.

И это почему? Потому что воля твоя всегда срастворена с самолюбием, очень часто погрешает и не знает того, чего следует желать. Воля же Господня всегда блага, премудра, всеправедна, благотворна, и никогда погрешить не может. Почему как она есть неотложный закон для всего сущего и бывающего, так должна быть правилом для воли всех разумных тварей и царицею желаний их, которой они должны покорно во всем последовать.

Таким образом, тебе надлежит всегда желать, просить и искать того одного, что благоугодно Богу. И если когда усомнишься, благоугодно ли Богу то или другое, ищи того и проси в той мысли, что ты желаешь то сделать или иметь, если того желает и Бог" (Невидимая брань. Перевод с греческого епископа Феофана. 1912, стр. 189).

Так молился и Спаситель, подавая нам пример:

Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты. ..Да будет воля Твоя (Мф. XXVI, 39, 42).

ГЛ. 14 ст. 43-52

На старинных церковных изображениях Страшного Суда в аду на самом почетном месте художники пишут обыкновенно Иуду. Он сидит на коленях у сатаны, держа в руках свой злосчастный кошелек с тридцатью сребрениками, а владыка преисподней нежно его обнимает, прижимая к персям. Это — любимейшее его чадо, его избранник; и уже на втором плане рисуются все остальные грешники, влекомые роковою цепью греха. Смысл картины ясен: Иуда — это самое отвратительное исчадие ада, и его грех есть худшее из всего, что мы находим в истории человеческих преступлений, перед чем блекнут все пороки и грехопадения, все зло, совершенное другими людьми.

Почему так строго православная совесть осуждает предательство Иуды?

Конечно, прежде всего потому, что от его предательства пострадал наш Господь, наш Спаситель, наш Искупитель.

Иуда поднял пяту свою (Ин. XIII, 18) на Того, Кому мы обязаны безграничной любовью за Его великий крестный подвиг нашего спасения.

Но помимо этого, в самой психологии и в способе совершения греха Иуды есть нечто такое, что придает ему невыразимо отталкивающий характер.

Неумение усвоить и оценить возвышенное учение Иисуса Христа, неспособность подняться на высоту новых понятий и отрешиться от грубо-своекорыстного взгляда на религию составляют, несомненно, дурную, но, быть может, наиболее извинительную черту характера Иуды, обнаруженную в его преступлении. Конечно, Иуда примкнул к числу учеников Спасителя, увлеченный таинственной силой Его чудес и той славой, которой окружила Его толпа на первы|х порах. Несомненно, он ожидал, что эта слава будет расти, власть над людьми увеличиваться и достигнет высшей степени, когда Равви сделается могущественным царем Иудейским и, быть может, покорит Себе все народы. О, тогда в этом царстве и Иуда рассчитывал занять не последнее место вместе с другими учениками, быть может, сделаться чем-нибудь вроде министра финансов; что особенно должно было дразнить его воображение, так как он был вор. И вместо этого он слышит непонятную проповедь о "царстве не от мира сего", слышит призыв взять кречет добровольной нищеты и страданий и идти тесным и скорбным путем. Иуда был удивлен и!; разочарован. Но грубостью и низменностью своих религиозных понятий он вряд ли слишком выделялся из среды своих соотечественников. Еврейская масса еще мало была развита духовно, проникнута материалистическими стремлениями, и религия часто расценивалась, как дело выгоды и земного расчета. Любить Бога только как Бога, только потому, что Он есть Высшее Добро, Высшая Правда и Высшая Красота, —
на это способны были лишь немногие. Вспомните историю сорокалетнего странствования Еврейского народа по пустыне, его постоянный ропот на Бога за трудности и лишения пути, его капризные требования то хлеба, то воды, то мяса и станет ясным, что в Боге они видели прежде всего силу, которая может устроить их земное благополучие, ввести в обетованную землю и обеспечить всем необходимым.' Как только эта надежда начинала колебаться, они готовы были отказаться от Бога отцов своих и вернуться к египетским котлам с мясом и к египетским богам. Иуда в данном случае был только не лучше, не выше уровня среднего еврея своего времени, и это не слишком возмущает нас тем более, что и другие ученики не все и не всегда были чужды этого земного своекорыстия.

Более возмутительна неблагодарность неверного ученика. Но опять-таки, с точки зрения Иуды, он совершенно не был обязан благодарностью своему Учителю. За что он должен был быть благодарным? Он не получил того, чего хотел, о чем мечтал, к чему стремился. Он считал себя обманутым, и та ничтожная сумма, за которую он согласился предать Спасителя, не говорит ли о том, что им руководило не столько корыстолюбие, сколько досада за обманутые надежды?

Но самое возмутительное в преступлении Иуды, с чем никак не может примириться человеческая совесть, это — его лицемерие, низость и лживость его души. Носить маску преданности и любви и в то же время коварно готовить предательство, сговориться с первосвященниками о цене крови своего Равви и после этого иметь наглость как ни в чем не бывало оставаться в тесном кружке Его ближайших учеников, вместе с ними участвовать в интимной и дружеской беседе последней вечери, когда скорбела смертельно: душа Божественного Учителя и невольно искала любви и сочувствия, вместе с ними принять из Его рук преломленный хлеб, залог любви и доверия, вместе с ними с невинным и недоумевающим видом спрашивать: "кто Тебя предаст? не я ли, Господи?" Хуже, гнуснее этого лицемерия вряд ли что можно представить. Недаром даже Господь, всегда кроткий, всегда спокойный, возмутился духом (Ин. XIII, 21).

Высшей степени низости это лицемерие и лживость души Иуды достигает в последний момент, когда он уже предает Спасителя в руки воинов и архиерейских служителей.

Он дал им знак, сказав: Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его и ведите осторожно. И, придя, тотчас подошел к Нему и говорит: Рави! Равви! и поцеловал Его. А они возложили на Него руки свои и взяли Его (ст. 44-46).

Поцелуй Иуды!.. Это выражение стало нарицательным для обозначения самых низких и подлых проявлений человеческого лицемерия. Несомненно, Иуда знал, что предает своего Учителя на смерть, ибо ничего другого нельзя было ожидать от мстительных первосвященников, и, зная это, он с лицемерной нежностью преданного и любящего ученика, как будто радуясь неожиданной встрече, говорит: "Равви! Равви!" — и при этом целует Его. В этот момент, кажется, уже никого нельзя было обмануть: он явно для всех является во главе вооруженного отряда с тем, чтобы взять Господа. Его роль предателя совершенно ясна, и в то же время беспримерная наглость его лицемерия такова, что он и теперь продолжает разыгрывать любящего, ни в чем неповинного ученика. Он целует Спасителя, а за несколько минут перед этим требует от стражи: возьмите Его, и ведите осторожно! По-гречески (χσφαλδϊζ) то есть "крепко, надежно, смотрите, чтобы не убежал!" Вот эта-то наглость лицемерия и возмущает больше всего, ибо ясно становится, что в этой черной душе нет ни признака, ни тени сознания того, что он поступает дурно. Если что и беспокоит его в этот момент, то лишь опасение, что его предательство раскроется перед учениками Господа, и они отомстят за это. Напрасные опасения! Его ожидает более страшный суд Того, Кого обмануть невозможно.

Правда, лицемерие как будто было в характере еврейского народа времен упадка и многие подвиги их национальных героев отмечены печатью хитрости и коварства; Вот, например, рассказ книги Царств об одном из подвигов Иоавова, начальника войск царя Давида: когда изменил Давиду Амес-сай и перешел на сторону Савея, отложившегося от царя, Давид послал слуг своих для преследования их. И вышли... люди Иоавовы, и Хелефеи и Фелефеи, и все храбрые пошли из Иерусалима преследовать Савея, сына Биусри. И когда они были близ большого камня, что у Гаваона, то встретился с ними Амессаи. Иоав был одет в воинское одеяние свое и препоясан мечом, который висел при бедре в ножнах и который легко выходил из них и входил. И сказал Иоав Амессаю: здоров ли ты, брат мой? И взял Иоав правою рукою Амессая за бороду, чтобы поцеловать его: Амессаи же не остерегся меча, бывшего в руке Иоава, и тот поразил его им в живот, так что выпали внутренности его на землю, и не повторил ему удара, и он умер (2 Цар. XX, 7-10).

Приблизительно то же рассказывается в Книге Судей о подвиге Аода, убившего Еглона, царя 'Моавитского, покорителя Израильтян, которому они служили восемнадцать лет (Суд. III, 12-30).

В этих случаях мы также видим примеры коварства и лицемерия, но здесь оно оправдывается целью национального освобождения. У Иуды нет этого оправдания: он проедает не врага, но Учителя, относившегося К нему всегда с глубокой любовью и заботливостью, не делавшего никакого различия между Своим предателем и другими учениками, наравне со всеми давшего ему дар и силу чудотворений и всегда призывавшего его только к добру, к свету, к правде.

Вот почему нас возмущает предательство Иуды; вот почему его поступок в песнопениях церковных называется "ножом, намазанным медом"; и вот почему в христианской иконографии он помещается в аду на коленях у сатаны, который и сам "ложь есть и отец лжи" и которому души лживые потому наиболее родственны.

Да, мы возмущаемся, и злодеяние Иуды нам кажется беспримерным, но, если вдуматься глубже, - - в том мире, который называется христианским, немало таких примеров предательства то явного, то прикровенного, то враждебно-решительного, то лицемерно-замаскированного.

Вот перед нами французский писатель Ренан и его нашумевшая в свое время книга "Жизнь Иисуса Христа". Он как будто сочувствует Христу и рисует Его облик мягкими тонами, которые могут показаться иногда задушевными, но что он делает из Его Евангелия! Вместо книги, полной потрясающего величия и духовной силы, перед нами слащавая, пошлая пастораль, не только не способная возродить человека, но годная лишь на то, чтоб услаждать досуги послеобеденного отдыха богатого парижского буржуа. Недаром эту к|нигу называют "евангелием мещан". Ренан представляет Здесь Христа как наивного мечтателя, как милого идеалиста, вообразившего в простоте Своей галилейской души, что Он, может спасти человечество. Он как бы снисходительно треплет своего героя по плечу и, представляя Его читателю, просит любить и жаловать и... великодушно извинить Его увлечения и крайности. О Божестве Спасителя, о Его чудесах, о великом подвиге искупления человечества нет и речи. Разве это не "поцелуй Иуды"?! Он говорит Ему: "Равви! Равви!", целует и... предает в жертву современному неверию и безбожию.

Вот наш русский Ренан, граф Л.Н.Толстой, который все время говорит о Боге, как будто глубоко в Него верует, и вместе с тем вместо подлинного Евангелия подсовывает читателю свое евангелие, грубое, мелкое, лживое. Опять-таки, как это напоминает "поцелуй Иуды"!

Да и мы сами разве не предаем часто Христа?!

Чем? — вы спросите. Каждый раз, когда, нося имя христианина, мы поступаем не по-христиански; каждый раз, когда, исповедуя устами учение Христа, мы жизнью и делами нарушаем Его заповеди; каждый раз, когда наружно преклоняясь перед Христом и оказывая Ему внешнее богопочтение, мы своим недостойным поведением даем неверующим повод указывать на нас пальцами и говорить: "Смотрите, каковы эти христиане! Хуже язычников и безбожников! Чему научил их Христос? Их религия -- сплошное лицемерие"; каждый раз, когда ради нас, как написано, имя Божие хулится у язычников (Рим. II, 24), -- мы, строго говоря, совершаем грех Иуды, грех предательства, быть может, не в такой явно враждебной форме, но несомненно обнаруживая то же лицемерие и внутреннюю лживость души. Мы предаем Христа на позор и укоризну внешним.

"Был некий человек, грешник, — повествует одно старое христианское сказание, — который каждый день, отправляясь на греховные дела свой, становился пред иконой Божией Матери и читал Ей акафист: "Радуйся, Невесто Неневест-ная!" Но вот однажды во время чтения акафиста он с ужасом видит, что на руках и ногах Предвечного Младенца открылись глубокие, зияющие раны, и из них сочится кровь. И в трепете и страхе он воскликнул: "Матерь Божия! Кто же это сделал?" И слышит тихий голос, полный глубокой укоризны: "Ты и подобные тебе грешники!"

Не похож ли этот грещник на Иуду, предающего лобзанием Спасителя, или на тех воинов, которые говорили Ему: "радуйся, Царь Иудейский!" и били Его тростью по голове? И не похожи ли мы сами на этого грешника, когда после молитвы идем на свои греховные дела, забывая и заповеди Божий, и свои молитвенные восторги? Лучше бы нам совсем не знать Бога и не молиться, ибо раб... тот, который знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много; а который не знал, и сделал достойное наказания, бит будет меньше (Лк. XII, 47-48). Тяжел грех лицемерия и неверности и в то же время слишком свой-

ствен падшему человеку. Недаром Православная Церковь в уста христиан, приступающих к величайшему таинству единения со Христом, к таинству Святого Причащения, влагает слова, полные горького сознания своей немощи и двоедушия, и учит молиться Богу об искренности и цельности нашей веры и любви: "...ни лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем!"

Предательство Иуды можно назвать неверностью активною. На;это способны лишь очень порочные люди, захваченные притом какою-либо страстью: корыстолюбия, властолюбия, честолюбия и т.п. Они приходят к Богу с корыстными целями, принимая религию, лишь как средство устроить свое земное благополучие. Не получив желаемого и обманувшись в своих расчетах, они со злобой отходят от религии и становятся самыми злыми ее врагами. Вот почему, приступая к служению Христу, надо чаще проверять себя: не связываем ли мы с этим служением корыстных видов на земное благополучение, и с этой язвой души необходимо бороться всеми силами, иначе разочарование и связанное с ним отступничество, если не прямое предательство, почти неизбежно.

Но кроме этой неверности, названной нами активной, есть еще неверность пассивная.

Оставив Его, вес бежали (ст. 50).

Вместо того, чтобы защищать своего Учителя и, если нужно, умереть с Ним, как обещали они еще так недавно (Мк. XIV, 31), ученики все в страхе разбежались. Господь остался один во власти воинов и первосвященнических служителей.

Были ли ученики равнодушны к судьбе Спасителя? Конечно, нет. Но их любовь к Нему была еще не настолько сильна, чтобы устоять против страха ареста и смерти. Кроме ! того, и защита Учителя при данных условиях была почти невозможна. Слабые, перепуганные, безоружные (если не считать двух мечей), что они могли сделать против отряда вооруженных воинов? Вот почему Господь и не осуждает их слишком строго, когда с грустью предупреждает об этой измене: вы рассеетесь каждый в свою сторону и Меня остави те одного (Ин. XVI, 32).

Но очень часто люди отказываются защищать религиозную истину и правду Божию не потому, что не могут, а потому, что совершенно равнодушны к Богу и к религии, и в этом случае они уже не имеют извинения. Знаю твои дела, —говорит Господь, — ты ни холоден, ни горяч; о, если, бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих (Откр. III, 15-16). Мы носим имя христиан и часто равнодушно .смотрим, как около нас торжествует зло, страдает угнетенная невинность, попираются заветы веры, разгорается ненависть между людьми и вражда против Бога. А мы остаемся безучастными зрителями, не делая ровно ничего для того, чтобы остановить зло. Мы забывам, что отвечаем пред Богом не только за себя, но и за грехи братьев своих, ибо вместе с ними составляем единое тело Церкви Христовой, и грех одного из нас неизбежно распространяется на всю Церковь, заражая других и подвергая их наказанию вместе с согрешившими. Страдает ли один член, — говорит апостол, — страдают с ним все члены; славится ли один член, с ним радуются' все члены. И вы — тело Христово, а порознь — члены (1 Кор. XII, 26-27).

В книге Иисуса Навина, в истории завоевания Ханаана евреями рассказывается такой случай: один из сынов Израи-левых, некто Ахан из колена Иудина, совершил тяжелое преступление пред Господом, присвоив себе прекрасную Сен-наарскую одежду, двести сиклей серебра и слиток золота из добычи, отнятой у неприятеля, вопреки прямому' запрещению Божию. И гнев Господень возгорелся на сынов-Израиля. Отступил от них Господь, и первый раз в земле Ханаанской евреи потерпели поражение от жителей Гая. Когда Иисус На-вин с молитвою воззвал о сем к Богу, то Господь сказал Иисусу: встань, для чего ты пал на лице твое? Израиль согрешил, и преступили они завет Мой, который Я завещал им; и взяли из заклятого, и украли, и утаили, и положили между своими вещами; за то сыны Израилевы не могли устоять пред врагами своими ц обратили тыл врагам своим, ибо они подпали заклятию; не буду более с вами, если не истребите из среды вашей заклятого (Нав. VII, 10-12). Когда после этого Иисус Навин нашел виновника преступления, то сказал ему: за то, что ты навел на нас беду, Господь на тебя наводит беду в день сей (Нав. VII, 25). И взяли Ахана с его сыновьями и дочерями, и побили их все> Израильтяне камнями, и сожгли их огнем, и наметали на них камни. После сего утихла ярость гнева Господня (Нав. VII, 26).

Таким образом, за грех одного еврея наказан был весь Израиль. Посему на нарушение заповедей Божиих евреи всегда смотрели не как на личный грех, а как на преступление против всего общества Израильского. Этим и объясняется строгость закона Моисеева, установившего смертную казнь почти за каждое нарушение заповедей Божиих, а также та ревность, с которою верные закону сыны Израиля стремились истребить грех из среды народа, не останавливаясь перед самыми решительными мерами. Когда во время путешествия евреев по пустыне некто из сынов Израилевых при шел и привел... Мадианитянку, в глазах Моисея и в глазах всего общества сынов Израилевых, когда они плакали у входа скинии собрания. Финеес, сын Елеазара, сына Аарона священника, увидев это, встал из среды общества и взял в руку свою копье, и вошел вслед за Израильтянином в спальню и пронзил обоих их, Израильтянина и женщину в чрево ее... И сказал Господь Моисею, говоря: Финеес, сын Елеазара, сына Аарона священника, отвратил ярость Мою от сынов Израилевых... в ревности Моей (Чис. XXV, 6-8, 10-11).

Даже в том случае, когда евреи были не в силах остановить грех, они не оставались безучастными зрителями, но обращались к последнему, но, быть может, самому могущественному средству — к молитве. В эпоху Маккавеев один из языческих начальников, некто Илиодор, хотел войти в храм Иерусалимский, чтобы взять хранившиеся там вклады, составлявшие имущество вдов и сирот. Это было великое святотатство и осквернение храма, но остановить эту попытку евреи не могли. Тогда произошло немалое волнение во всем городе. Священники в священных одеждах, повергшись пред жертвенником, взывали на небо, чтобы Тот, Который дал закон о вверяемом святилищу имуществе, в целости сохранил его вверившим. Кто смотрел на лице первосвященника, испытывал душевное потрясение; ибо взгляд его и изменившийся цвет лица обличал в нем душевное смущение. Его объял ужас и дрожание тела, из чего явна была смотревшим скорбь его сердца. Иные семьями выбегали из домов на всенародное моление, ибо предстояло священному месту испытать поругание; женщины, опоясав грудь вретищами, толпами ходили по улицам; уединенные девы иные бежали к воротам, другие — на стены, а иные смотрели из окон, все же, простирая к небу руки, молились. Трогательно было, как народ толпами бросался ниц, а сильно смущенный первосвященник стоял в ожидании. Они умоляли Вседержителя Бога вверенное сохранить в целости вверившим. А Илиодор исполнял предположенное. Когда же он с вооруженными

людьми вошел уже в сокровищницу, Господь отцов и Владыка всякой власти явил великое знамение: все,, дерзнувшие войти с ним, быв поражены страхом силы Божией, пришли в изнеможение и ужас (2 Мак. III, 14-24).

Таким образом, того религиозного равнодушия и пассивной неверности, которые составляют позор современных христиан, у ветхозаветных евреев не было. В общем, они всегда были преданы религии и верны своим отечественным преданиям. В особенности это проявлялось в эпохи гонений, когда они без колебания жертвовали жизнью, защищая свои святыни, и когда никакие пытки и казни не могли заставить их изменить отечественным законам и нарушать религиозную верность. Вот поразительный рассказ той же книги Маккавейской о страданиях семи братьев и их матери, замученных языческим царем, Антиохом, за то, что не хотели они перейти к эллинским обычаям и изменить |одной старине и национальным заветам:

Случилось... что были схвачены семь братьев с матерью и принуждаемы царем есть недозволенное свиное мясо, быв терзаемы бичами и жилами. Один из них, приняв на себя ответ, сказал: о чем ты хочешь спрашивать, или что узнать от нас? мы готовы лучше умереть, нежели преступить отеческие законы. Тогда царь, озлобившись, приказал разжечь сковороды и котлы. Когда они были разожжены, тотчас приказал принявшему на себя ответ отрезать язык и, содрав кожу с него, отсечь члены тела, в виду про чих братьев и матери. Лишенного всех членов, но еще ды-шущего, велел отнести к костру и жечь на сковороде; когда же от сковороды распространилось сильное испарение, они вместе с матерью увещевали друг друга мужественно претерпеть смерть... Когда умер первой, вывели на поругание второго и. содрав с головы кожу с волосами, спрашивали, будет ли он есть, прежде нежели будут мучить по частям его тело? Он же, отвечая на отечественном языке, сказал: нет. Поэтому и он принял мучение таким же образом, как первый. Выв же при последнем издыхании, сказал: ты, мучитель, лишаешь нас настоящей жизни, но Царь мира воскресит нас, умерших за Его законы, для жизни вечной. После того третий подвергнут был поруганию, и на требование дать язык — тотчас выставил его, неустрашимо протянув и руки, и мужественно сказал: от неба я получил их и за законы Его не жалею их, и от Него надеюсь опять получить их... Наиболее же достойна удивления и славной памяти мать, которая, видя, как семь ее сыновей умерщвлены в течение одного дня, благодушно переносила это в надежде на Господа. Исполненная доблестных чувств и укрепляя женское рассуждение мужеским духом, она поощряла каждого из них на' отечественном языке и говорила им: я не знаю, как вы явились во чреве моем; не я дала вам дыхание и жизнь; не мною образовался состав каждого. Итак Творец мира, Который образовал природу человека и устроил происхождение всех, опять даст вам дыхание и жизнь с милостью, так как вы теперь не щадите самих себя за Его законы (2 Мак. VII, 1-5, 7-11, 20-23).

Вот эта-то верность в годины испытаний особенно ценна в религиозной жизни. Нетрудно оставаться верным и не изменять Господу, когда жизнь протекает ровно и спокойно и когда эта верность не связана с лишениями и скорбями, но трудно устоять, когда за великое право быть верным рабом Господним приходится расплачиваться тяжелой ценой страданий. В этом и сказывается настоящая преданность и любовь к Господу верных и искренних учеников Его, и этот-то дух верности отличает всех духовно великих людей и подвижников Православной Церкви.

Когда императрица Евдоксия, озлобленная проповедническими обличениями святителя Иоанна Златоустого, искала погубить его, он в письме к Киприану, своему священнику, следующими словами засвидетельствовал свою верность пастырскому служению и твердость в вере: "Если императрица повелит меня перепилить, пусть распилят, — то же было и с Исаиею; если захочет бросить меня в море, пусть бросит, -я все помню об Ионе; если ввергнет в огненную пещь, - - я знаю трех отроков; предаст диким зверям на растерзание? Был предан им и Даниил во рву львином; захочет отсечь голову? Я буду иметь в том сообщником Иоанна; побить камнями? Я найду одобрение в Стефане; захочет отнять все блага и имущества? Пусть отнимет все: наг изыдох от чрева матери моея, наг и отыду. Кто ны разлучит от любве Божия; скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч? ...О сих всех препобеждаем за Возлюбль-шаго ны (Рим. VIII, 35, 37)".

Почему эти великие люди были так непоколебимо верны Богу? В чем заключаются основания этой твердости?• • Секрет религиозной верности — это живая 'вера в Бога и любовь к Нему. Благодаря этой вере и любви для подвижников Церкви самым важным в жизни было — исполнение воли Божией. Все остальное было для них уже на вт'ором плане, а многое и совершенно не заслуживало внимания. В их жизни была одна основная идея, и ничто не могло отклонить от нее. Ради нее все приносилось в жертву. Эта идея всей жизни — служение Богу и правде до полного самоотречения. Человек настолько проникался мыслью об этом служении, что самого себя приносил в жертву полного всесожжения. В конце концов и каждый христианин должен дойти до этой полной готовности принести себя в жертву Богу.

Надежда на будущую великую награду, на загробное мздовоздаяние поддерживает эту готовность.

Языческий царь потребовал от христианского епископа отречения от веры. "Не могу!" — был ответ. "Почему? Разве ты не знаешь, что жизнь твоя в моей власти? 'Одно мановение руки, и тебя не будет на свете!" — "Знаю, — ответствовал мученик, — но представь себе, что твой вернейший слуга попал к врагам твоим... Его старались заставить изменить тебе, но он остался непоколебим... Пытки, насмешки — ничто не могло сломить его твердости. Все было напрасно... Скажи, когда поруганный, измученный и обнаженный вернется он к тебе, не вознаградишь ли его честью и'славой за поругание и не дашь ли ему лучшие одежды?" — '"К чему говоришь ты это?" — "Царь, ты можешь снять с меня эту земную одежду, то есть лишить жизни, но Господь облечет меня в новую, лучшую... Он даст мне вечную жизнь во славе Своей бесконечного царствования!"

Вот эта надежда на награду, с которой ничто сравниться не может, поддерживала в святых верность Богу и необыкновенную, мужественную стойкость, пример чего мы видели и в мучениках Маккавеях.

Таким образом, вера, надежда, любовь — вот основания христианской верности, и эта верность, в свою очередь, является для них проверкой и показателем. О неверном, неустойчивом, колеблющемся человеке можно без; ошибки сказать, что в нем нет ни веры, ни надежды, ни любви настоящей, то есть нет основных христианских добродетелей, без которых не может быть спасения.

Почему верность ценна в очах Божиих?

Господь ценит не столько дела, сколько качества человека. В конце концов, важно не столько то, что ты делаешь, а

что собой представляешь. А качества вырабатываются длинным рядом повторных усилий, сделанных в одном направлении. Это и есть верность. Только при условии верности может создаться настоящий христианский характер с его благородством и другими возвышенными качествами.

Итак, сделаем для себя выводы из сказанного.

Верность Богу необходима и обязательна для каждого христианина как условие спасения. Буди верен даже до смерти, и дам ти венец живота, — говорит Господь (Откр. II, 10). Эта верность налагает на нас обязанность исповедовать мужественно веру свою, когда того требуют обстоятельства, не отрекаясь от Бога, хотя бы это грозило страданиями и смертью; защищать свои святыни всеми силами и, в крайнем случае, если это невозможно для нас, то молиться усердно Господу о сохранении их и о прощении наших грехов, которые обыкновенно и делают нас недостойными этих святынь, почему Господь нас и лишает их.

Только свято исполнив эти обязательства, мы можем надеяться услышать в день Страшного Суда Божия милостивый приговор:

Добрый рабе, благий и верный... вниди в радость Господа твоего (Мф. XXV, 21).

Гл 14 ст. 53-65.

Было уже далеко за полночь, когда воины и служители архиерейские взяли Господа. Ему связали руки и повели из Гефсимании сначала по спуску в долину Иосафатову, потом через мрачный поток Кедрон и по крутой, неудобной тропинке поднялись к городу. По всей вероятности, Его вели через те самые ворота, в которые Он лишь за несколько дней до этого совершил Свой царский вход в Иерусалим. Тогда путь Его был устлан пальмовыми ветвями. Тогда встречавший и провожавший Его народ восклицал в радостном воодушевлении: осанна Сыну Давидову.' А теперь через те же самые ворота Его вели связанного, опозоренного, как преступника, как злодея, в сопровождении грубых солдат и враждебно глумящейся толпы.

Далее путь шел по улицам Иерусалима и поднимался на храмовую гору, на высоту 800 футов, где находился дом и двор первосвященника. Эту должность в то время занимал некто Каиафа, представитель саддукейской секты, тот самый, который некогда в совете синедриона высказал свое мнение о Спасителе: лучше, чтобы один человйк умер за народ (Ин. XI, 50). На его двор и отвели Господа,.после краткого предварительного допроса, произведенного другим первосвященником, Анною, находившимся в отставке и лишенным своей должности римлянами, но пользовавшимся большим влиянием не только в Иерусалиме, но и во всем Иудейском народе. Об этом предварительном допросе евангелист Марк, впрочем, не упоминает, вероятно, потолку что для решения судьбы Спасителя он не имел значения^. Анна, находясь в отставке, не имел судебных прав и не мог постановить никакого приговора по данному делу. Поэтому после краткого допроса он отослал Господа с тем же конвоем к действительному первосвященнику Каиафе.

Иосиф Каиафа, зять первосвященника Айны, подобно своему тестю, был человек хитрый и чрезвычайно неразборчивый в средствах. Он уже приготовился к суду над Иисусом и распорядился как можно скорее созвать все верховное судилище. Надо было торопиться, чтобы в эту же ночь покончить все дело осуждения Спасителя, ибо уже наступал праздник Пасхи, когда сношения с римской Преторией, куда следовало по закону представить осужденного для окончательного приговора и казни, были невозможны для правоверного иудея, так как оскверняли его, не позволяя участвовать в обряде вкушения пасхального агнца. Кроме того, несомненно, опасались и возмущения в народе, собравшемся в Иерусалим на праздник в громадном количестве, зйая, что в его среде найдется много сторонников и защитников Великого Подсудимого. Чтобы избежать нежелательного вмешательства этой восточной толпы, быстро возбуждающейся и способной на самые неожиданные и крайние ^эксцессы, вернее было закончить дело поскорее, прежде чем разнесется весть об аресте Спасителя. Нельзя было терять ни одного часа ввиду того, что могли возникнуть непредвиденные; случайности, грозившие расстроить весь ход дела и разрушить решенный план казни. Вот почему все члены верховного судилища сошлись немедленно по первому зову. В то время, как бедные апостолы не могли бодрствовать и одного часа во время молитвы Христа, эти гнусные заговорщики не спали всю ночь, питая свою злобу. Весь суд имел странно-таинственный, ка-

552

кой-то воровской характер, напоминая не собрание представителей правды и законности, а сговор разбойников, секретно обсуждающих план преступления, низость которого, по-видимому, чувствовалась всеми.

Интересно отметить, что с этого момента фарисеи исчезают из евангельского повествования.

Раньше они являлись перед нами как самые ожесточенные, непримиримые враги Господа, сильно желали и добивались Его смерти и ради этого вступили даже в соглашение с аристократическими главарями священников, саддукеями, от которых в обыкновенное время отделялись всякими различиями — политическими, социальными, религиозными; но с того момента, когда заговор созрел и задержание Спасителя состоялось, фарисеи принимают так мало участия во всем этом деле, что о них ни разу более не упоминается, в особенности при изложении дальнейших событий, имевших отношение к аресту Спасителя, допросам, надругательствам над Ним и Его распятию. На их место заступают священники и старейшины, которые и ведут дело дальше вплоть до смертного приговора и казни; и все эти судьи по преимуществу саддукеи. Объясняется этот странный факт очень просто. Фарисеи не имели законной, официально-судебной власти, так как не занимали тех должностей, которым эта власть была предоставлена. Их почти не было в среде священников и очень мало в составе старейшин народа и членов синедриона. Должности эти требовали постоянных сношений с гражданской римской языческой властью, причем неизбежно возникали столкновения между нормами римского права и римской административной практики, с одной стороны, и постановлениями иудейского отечественного закона, с другой. Приходилось, ^:по необходимости, подчиняясь силе, делать уступки и входить в компромиссы, недостойные чистокровных ревнителей отеческих преданий, какими считали себя фарисеи. Кроме того, подобные уступки возбуждали негодование среди массы еврейского народа, с большим раздражением переносившего римское иго, и роняли авторитет и влияние тех, кто их допускал; а этим влиянием среди народа фарисеи дорожили, кажется, больше всего. Вот почему они не участвовали в открытом суде над Спасителем в качестве официальных судей. Они могли возмущаться Его речами, с ожесточением спорить с Ним, могли натравливать на Него народ, вести подпольную интригу и составлять загово-

553

ры против Него, но когда надо было действовать и пустить в ход судебный аппарат, чтобы привести дело к кровавой развязке, тогда надо было предоставить это саддукеям, которые в качестве священников и членов верховного судилища обладали нужной для этого властью.

Но почему саддукеи могли ненавидеть Господа и желать Его смерти? Насколько можно судить на основании евангельских повествований, они редко приходили в открытое столкновение со Спасителем, и из уст Его не выслушали, может быть, и десятой доли тех обличений, которые направлены были против фарисеев. Это вполне понятцо: отличаясь религиозным индифферентизмом, они могли совершенно равнодушно выслушивать самые разнообразны учения, особенно по вопросам нравственным и догматическим, а в тех случаях, когда Господь опровергал фарисейски преувеличенные воззрения на значение внешнего, обрядового благочестия, по всей вероятности, они были даже с Ним согласны. Поэтому речи Спасителя, пока они направлялись к народу и касались отвлеченных вопросов и нравственный правил, не возбуждали в них ничего, кроме скептической усмешки и иронических возражений, как это мы видим в их споре о браке и о будущей жизни (Мк. XII, 18-27).

Но был один случай, когда столкновение Спасителя с саддукейскими священниками приняло чрезвычайно резкую форму. Это случилось тогда, когда Господь после твоего торжественного входа в Иерусалим вошел в храм и начал выгонять из него продавцов с огромной укоризной: не написано ли: дом Мой домом молитвы, наречется для всех народов? а вы сделали его вертепом разбойников. Услышали это, — прибавляет евангелист, — книжники и первосвященники, и искали, как бы погубить Его (Мк. XI, 17-18).

В чем тут дело? Почему священники, которые сами обязаны были следить за благопристойностью поведения в храме, за порядком и чистотою в нем и не должны были никоим образом допускать возмутительного превращения его в базарную площадь, эти самые блюстители порядка проникаются смертельною ненавистью к Спасителю, когда Он исполняет за них пренебреженную ими обязанность и очищает храм?

Недоумение это разрешается очень просто, когда мы узнаем, что священники сами участвовали в этой торговле, сами содействовали превращению храма в "вертеп разбойников". Корыстолюбие, преобладающий грех Иуды, главный

554

грех иудейского народа, было главным грехом и семейства первосвященника Анны. Известно, что члены этого семейства имели четыре лавки, знаменитые "хануйоты", где продавали предметы, чистые по закону, и торговали ими с таким умением и искусством, что им удавалось поднимать цену жертвенных голубей до золотой монеты. Есть все основания думать, что лавки не только были устроены с позволения священников, но даже и существовали именно ради их выгоды. Вмешиваться в это дело — значило лишать священников важного источника доходов. Уже одно это обстоятельство могло служить достаточною причиною, почему первосвященник Анна, этот главный представитель саддукейской торговли, вместе со своею кликою начал стремиться к тому, чтобы погубить ненавистного им Галилейского Пророка, действия Которого направлены были против их алчности и били по карману, то есть по самому чувствительному месту саддукейского священника.

Но кроме того, у священников, несомненно, возникала ревность о власти. Их самолюбие и властолюбие возмущались при одной мысли, что какой-то выходец из невежественной Галилеи, откуда "ничто доброго быти не может", который и в храме бывал только по праздникам, позволяет себе так энергично и самовластно распоряжаться там, где они чувствовали себя полными хозяевами.

Вмешательство Господа в храмовые порядки вызывало в них озлобленное негодование и чувствовалось ими как самозваное нарушение их неотъемлемых прав. Сколько плохо скрытой злобы чувствуется в их вопросе, предложенном Спасителю по этому поводу: какою властью Ты это делаешь? и кто Тебе дал власть делать это? (Мк. XI, 28). Ответа на этот вопрос, как мы знаем, они не получили.

Опасения священников, впрочем, шли, по-видимому, гораздо дальше неприятного беспокойства за свои доходы. Они с тревогой следили за возрастающим влиянием Иисуса Христа на народ, стекавшийся к Нему со всех сторон и готовый провозгласить Его царем, и невольно спрашивали себя: до каких пределов дойдет это влияние и не будут ли они принуждены лишиться всей своей власти, уступив ее этому Галилейскому Пророку? Эта тревога за власть и влияние на народ ясно слышится, когда они рассуждают между собой: что нам делать? Этот Человек много чудес творит. Если оставим Его так, то все уверуют в Него (Ин. XI, 47-48).

555

. . Нам становится, таким образом, понятною ненависть священников и книжников саддукейской партии но отношению к Господу. Алчность и властолюбие, две страсти наиболее сильные в душе порочных людей, были потревожены деятельностью и проповедью Спасителя и вызывали это озлобление.

Был, вероятно, уже второй час ночи, когда_; Госиода при-Вели во двор Каиафы и поставили пред верховным судилищем. Почти все были в сборе. Участь Спасителя, конечно, уже была решена заранее, но необходимо было придать суду видимую, формальную правильность, чтобы под маской кажущегося беспристрастия и справедливости не было видно настоящих мотивов убийства, и еще более, чтобы не навлечь на себя обвинения в нарушении закона.

Положение судей было довольно трудное. Само собой понятно, что о настоящих причинах ненависти и возбуждения судебного дела нельзя было говорить в открытом собрании. Но, с другой стороны, и изобрести обвинение, хотя бы отдаленно связанное с действительными фактами и в то же время достаточное для смертного приговора, представляло нелегкую задачу. Не говоря уже о том, что в жизни Спасителя невозможно было найти ни одного темного пятна, которое могло бы служить основанием для такого приговора, сами разногласия между господствующими иудейскими партиями затрудняли положение. Если бы судьи стали обвинять Его в каком-либо мнимом сопротивлении гражданской власти или в очищении храма, которое они могли представить как публичный скандал в святом месте, то это могло скорее вызвать сочувствие к Нему фарисеев, пылавших патриотическою ненавистью к римлянам и неприязненно смотревших на профанацию святынь храма священниками. Поставить в виру Спасителю то, что обыкновенно ставили фарисеи, |— нарушение отеческих преданий и Моисеева закона, преимущественно постановлений о субботе — саддукейские судьи не могли, потому что такая вина согласовалась бы с их собственными взглядами.

Оставалось одно средство — обратиться к лжесвидетелям. При тогдашнем упадке нравов иудейского народа не составляло большого труда набрать целую толпу негодяев, которые готовы были клятвою подтвердить любое, самое невероятное обвинение, возведенное на кого бы то ни было. _:По всей вероятности, эти лжесвидетели получили соответствующие инструкции от судей и, подготовленные заранее, выступили со

556

своими обвинениями. Увы! Все эти обвинения не были достаточны для того, чтобы погубить Подсудимого окончательно, быть может, именно потому, что лживые, выдуманные свидетельства редко согласуются между собой, а по закону требовалось единодушное, торжественнее показание, по крайней мере, двух свидетелей, чтобы обвинение имело силу и было принято, судилищем.

Наконец явились два лжесвидетеля, говорившие одно и то же. Они единодушно заявили: мы слышали, как Он говорил: Я разрушу храм сей рукотворенный, и через три дня воздвигну другой, нерукотворенный. Но и такое свидетельство их не было достаточно (ст. 58-59).

Первосвященники, старцы и весь синедрион искали ложного свидетельства против Иисуса, чтобы предать Его смерти, и не нашли ничего. Три года они стерегли Его во всех Его словах, делах и во всех Его путях. Три года непрерывно они следили проницательным взором ненависти и злобы за всею Его жизнью, чтобы хоть в чем-нибудь найти вину или проступок. Три года они строили Ему всевозможные козни в надежде, что Он хоть однажды скажет легкомысленное слово, хоть однажды сделает необдуманный или несправедливый шаг. И однако в эту минуту, подводя итоги, они не могли найти в Нем никакой вины, и их придирчивый суд, самым тщательным образом перебрав все мелочи Его прошлого, должен был против воли признать, что перед ними стоял Святой и Безгрешный. В Его жизни не было пятен, и в блеске сияющей невинности Он стоял пред Своими судьями как олицетворенный вопрос, предложенный Им когда-то: Кто из вас обличит Меня в неправде?

Лжесвидетели оказались бессильны и ничем не могли помочь пристрастному судилищу. А если бы эти судьи захотели действительно услышать голос правды и допросить всех лиц, которые когда-либо были вместе с Господом, слышали Его учение и были очевидцами Его великих деяний; если бы на суд явились все те страждущие, несчастные, больные, бедные, труждающиеся и обремененные, которых Он исцелял, ободрял, утешал, которые на себе испытали Его участие и сострадание; если бы все они дали свои правдивые показания, — о, какой ослепительно сияющий образ великой Божественной Любви встал бы тогда в этом мрачном судилище! И как позорно рухнули бы все мелочные взводимые на Него обвинения! Но этим судьям правда была не нужна, и других свидетелей, кроме своих лживых, они не вызвали. Попробуем мы сделать это и исправить их преступное опущение. Будем беспристрастны: допустим не только друзей, но и врагов — всех, кто оставил свой отзыв о Христе на страницах Евангелия. Начнем с врагов.

Вот перед нами мрачная фигура Иуды — предателя. Спросим его: "Иуда, ты должен хорошо знать обвиняемого. Ты был Его апостол; ты везде путешествовал с Ним, всегда находился вблизи, слышал Его речи, наблюдал Его в самом тесном кругу Его учеников... Что ты скажешь о Нем? Что дурного ты нашел в Нем и за что предал нашего Спасителя?" В ответ мы слышим глухой, тяжелый стон, стон отчаяния: согрешил я, предав кровь невинную (Мф. ХХУЦ, 4) ...Невинную кровь! И этот предатель, бывший все время в числе постоянных спутников Христа, видевший все подробности Его жизни, не знает за Ним никакой вины.

Не мог найти в Иисусе действительной вины и первосвященник Каиафа, хотя и сделал вид, что обвиняет Его в богохульстве, когда Спаситель в ответ на предложенный вопрос признал Себя открыто Сыном Божиим. Но какое же может быть богохульство в таком признании, если оно правдиво и если Иисус был действительно воплотившийся Сын Божий? Архиерей растерзал свои одежды, но этим он доказал только свое неверие, но не доказал обвинения.

Спросим римского прокуратора, представителя гражданской власти, предавшего Иисуса на распятие: "Пилат! Ты разбирал это дело, ты осудил нашего Спасителя на смертную казнь... За что? Что ты в Нем нашел?" Он отвечает: я никакой вины не нахожу в Нем (Ин. XVIII, 38); затем Пилат умывает руки и говорит: невиновен я в крови Праведника Сего (Мф. XXVII, 24).

Хотя он уступил исступленным воплям толпы, возбужденной священниками и старейшинами, но он знает, что обвиняемый, стоящий пред ним, — Праведник и что верховное судилище иудейское предало Его зависти ради (Мф. XXVII, 18). Во время самого допроса жена прокуратора послала ему сказать: не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него (Мф. XXVII, 19). Язычница признала в Иисусе Христе не просто невинного человека, но безгрешного Праведника.

Послушаем, что говорят о Христе стоящие у креста священники и книжники. "Других спасал, а Себя не может спасти!" — издеваются они. Какое странное обвинение! Да, этим-то именно и дорог нам наш Спаситель, что Он других спасал, а Себя не только не хотел спасти, но, наоборот, отдал Себя в жертву за спасение других. В этом мы видим не вину, не преступление, а изумительную доблесть и проявление величайшей самоотверженной любви!

Но другой вины за Иисусом они не знают, и когда Пилат в упор ставит им вопрос: какое же зло, сделал Он? — они ничего не могут сказать и только настойчиво, озлобленно, не отвечая на вопрос, вопят: распни Его! (Мк. XV, 14).

Вот еще новое, веское свидетельство: разбойник, висящий на кресте рядом с Иисусом, унимает своего злословящего .товарища и говорит: мы осуждены, справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал (Лк. XXIII, 41).

Сотник, стоявший при кресте и видевший все происшедшее, свидетельствует: истинно Человек Сей был Сын Божий! (Мк. XV, 39).

Наконец, сами бесы кричат, свидетельствуя против воли: оставь! что Тебе до нас, Иисус Назарянин?.. Знаю Тебя, кто Ты, Святый Божий (Мк. I, 24).

Таковы отзывы врагов Спасителя и лиц посторонних. Послушаем, что говорят друзья.

Вот свидетельство Иоанна Крестителя: видит Иоанн идущего к нему Иисуса и говорит: вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира (Ин. I, 29).

Свидетельство апостола Иоанна Богослова: всякий, имею щий... надежду на Него, очищает себя так, как Он чист. И вы знаете, что Он явился для того, чтобы взять грехи наши, и что в Нем нет греха (1 Иы. III, 3. 5).

Свидетельство апостола Петра: Он не сделал никакого греха, и не было лести в устах Его. Oн грехи наши Сам вознес телом Своим на древо, дабы мы, избавившись от гре хов, жили для правды: ранами Его вы исцелились (1 Пет. II, 22. 24).

Свидетельство апостола Павла: Таков и должен быть у нас Первосвященник: святой, непричастный злу, непорочный, отделенный от грешников и превознесенный выше небес (Евр. VII, 26).

Свидетельство апостола Фомы: Господь мой и Бог мой! говорит он, осязав руки и ребра Спасителя (Ин. XX, 28).

Кроме того, мы имеем свидетельство небожителей. Архистратиг Гавриил, возвещая пречистой Деве о рождении

559

чатый проход, или вестибюль; на дальнем конце двора, вероятно, со входом по короткой лестнице, была зала, где собирался комитет синедриона, осудивший Иисуса Христа на смерть. Только два апостола, опомнившись после своего первоначального страха, следовали, хоть боязливо и издали, за печальным шествием воинов, уводивших Спасителя из Гефси-манского сада. Один из них, любимый ученик, известный первосвященнику, может быть, как молодой рыбак с озера Галилейского, был беспрепятственно допущен_? во двор, без всякой попытки скрыть свои симпатии или свою личность. Не так было с другим. Неизвестный галилеянин, он был остановлен у двери молодой привратницей, имевщей, очевидно, приказание не допускать внутрь двора неизвестных и сомнительных людей. Припомним, что суд над Иисусом старались произвести без всякой огласки, и присутствие при этом Его учеников и сторонников было для судий нежелательно. Да и гораздо лучше было бы, если бы апостола Петра совсем туда не пустили, потому что это была бурная, ужасная ночь, ночь подозрений, а Петр был слаб, и его сильная любовь перемешивалась со страхом; и однако он пытался пробраться в самую средину своих опасных врагов. Иоанн помог ему и, будучи знаком с первосвященником, употребил все свое влияние, чтобы добиться пропуска. Смело и неблагоразумно, скрывая лучшие мотивы, заставившие его прибыть туда; и, вероятно, делая вид, что он пришел из простого любопытства, как случайный зритель, Петр вошел во двор, подошел к костру, горевшему посередине его, и сел между первосвященнических служителей, гревшихся у огня. В это время к Группе около костра приблизилась служанка первосвященника и, вглядевшись в подозрительного пришельца, ярко освещенного красноватым пламенем, признала его и воскликнула: и ты был с Иисусом Назарянином. Петр совершенно растерялся: кругом была чуждая ему толпа. На него враждебно и подозрительно смотрели сумрачные лица. Признаться — казалось опасным не только потому, что его могли прогнать со Двора, лишив возможности видеть конец, но могло быть и хуже: тайный страх, может быть, не совсем основательный, коварно шептал ему о возможности быть арестованным в качестве соучастника Подсудимого. Ведь никому из учеников Господа не было известно, в чем Его официально обвиняли и насколько Его дело касалось каждого из них. Если Его сочли опасным политическим преступником, то, очевидно, ученики были Его единомышленниками и составляли шайку заговорщиков. Так или иначе, но тайный страх и тревога охватили Петра. Он забыл, как еще совсем недавно, в ту самую ночь, он с горячностью отверг от себя простое подозрение в возможности измены. Если и все соблазнятся о Тебе, я никогда не соблазнюсь. ...Хотя бы надлежало мне и умереть с Тобою, не отрекусь от Тебя (Мф. XXVI, 33, 35).

Он забыл и... отрекся.

Без сомнения, отречение в данный момент представлялось Петру лишь уклонением от ненужной опасности. Но остановился ли он только на этом? Увы! Одна ложь почти неизбежно влечет за собой другую. Сказавши однажды неправду, вы уже принуждены ее поддерживать, чтобы не быть уличенным в обмане, и тогда исправить свою намеренную или ненамеренную ошибку и чистосердечно в ней признаться становится уже гораздо труднее, чем сказать правду с самого начала, ибо тогда придется сознаться в том, что вы солгали. Но этого уже не допускает привычное самолюбие, и очень быстро ненамеренное "уклонение от истины" развивается в сознательное ее отрицание. Есть много несчастных людей, которые однажды попавшись в сети собственной лжи и не находя в себе мужества разорвать их решительным и честным признанием, долго путаются в петлях этой лжи и кончают тем, что примиряются с ней до такой степени, что она начинает казаться им правдой.

На некоторое время отречению Петра, может быть, поверили, потому что оно было очень открыто и настойчиво. Но оно послужило ему напоминанием об опасности. Виновато он удаляется от пылающего костра к сводчатому входу во двор, когда послышалось пение петуха, на которое, по-видимому, Петр не обратил внимания. Он вздохнул только на короткое время. Предсказанная Господом измена преследовала его и здесь. Привратница указала на него стоявшим неподалеку служкам как на бывшего несомненно с Иисусом Галилейским. Ложь показалась теперь более чем необходимою, и, чтобы обезопасить себя от дальнейшего подозрения, Петр подтвердил ее клятвой. Но теперь, казалось, бегство было уже невозможно, оно могло только подтвердить подозрения, поэтому отчаявшись, мрачный Петр еще раз решил присоединиться к недружелюбной и склонной к подозрениям группе, стоявшей у огня.

Прошел целый час. Для Петра это был страшный час, который нельзя было забыть. Тяжелое чувство допущенной лжи, сознание все увеличивающейся опасности,, несомненно, удручающе действовали на его нервную, порывистую натуру. Его галилейское наречие, грубое и гортанное, природная живость характера, соединенная теперь с величайшей робостью, особенный интерес к известиям о ходе суда над Иисусом Христом и множество других обстоятельств час 'от часу более и более оборачивались против Симона. Петру, очевидно, не доверяли, несмотря на его отречение, и вдруг один из стоявших у костра снова обратился к нему: точно ты из них; ибо ты Галилеянин, и наречие твое сходно. А другой к этому прибавил: не я ли видел тебя с Ним в саду?

Как упало сердце Петра при этих зловещих словах! Он оцепенел от ужаса, по выражению Златоуста, и, забыв все, начал клясться и божиться, что не знает Человека Сего.

И вдруг запел петух! И вспомнил Петр предсказание Иисуса Христа: прежде нежели петух пропоет дважды, трижды отречешься от Меня. Вспомнил свои уверения в преданности и любви и понял, что изменил им, понял свое падение. И в ту же минуту Господь, как говорит евангелист Лука, обернувшись, издали взглянул на Петра.

О, этот взгляд! В нем не было упрека, не было негодования. В нем было лишь страдание и невыразимая грусть! Петр помнил этот молчаливый взгляд всю свою.жизнь. Это был последний прощальный взгляд, которым Господь подарил Своего пылкого, но нестойкого ученика. Живым своего Равви Петр больше не видел. И как много говорил этот взгляд! В нем Петр прочел, что падение его не укрылось от Господа, что Учитель слышит его отречение, его безумные клятвы и что это великое любящее сердце уязвлено глубокою скорбью. Спаситель страдал, и в этом была доля вины одного из лучших Его учеников.

Жгучею болью отозвался этот взгляд в душе Петра. Точно острое, холодное жало впилось в его сердце, когда он понял роковое значение своего клятвенного отречения, греховную тяжесть которого он, может быть, вполне не сознавал до сих пор.

Он вышел вон и плакася горько. Оставаться в этой грубой толпе, среди безучастных или враждебных людей дольше было невозможно. Душа рвалась от рыданий. Горе, необъятное горе, какого Петр, наверное, никогда раньше не переживал, нельзя было скрыть под личиной равнодушного любопытства. Хотелось плакать, стонать, бить себя в грудь и лежать во прахе, чувствуя над собой страшную, давящую тяжесть греха и горя.

Он вышел, и темная ночь приняла его в свои объятия с его горем, с его тоской. И в ту ночь, не было никого более одинокого, чем апостол Петр, оплакивавший свою измену в муках возмущенной, жалящей совести.

О чем плакал Петр?

В том вихре мыслей и чувств, который поднимается обычно в нравственно чуткой душе, встревоженной грехом, всегда бывает трудно разобраться вполне. Здесь столько обрывков неясных мыслей, мелькающих воспоминаний, горьких сожалений, язвительных упреков своей слабости!.. Не слышно только лживого шепота самооправдания, да самолюбие прячется, как побитая собака, от бича взволнованной совести. Но в этом хаосе душевных переживаний всегда есть центральная идея, основное чувство, от которого все прочие рождаются, как мелкие искры от раскаленного железа, положенного под молот.

Для Петра это основное чувство было оскорбленная любовь. Его горе было горем благородного, любящего сердца. Любить так сильно, так беззаветно, как любил Петр, и оскорбить Любимого своей изменой так грубо, так безжалостно, не понимая даже хорошо, как могло это случиться, — это было невыносимо тяжело. В ту минуту ему казалось, что хуже этого ничего не может быть и что все погибло.

"Всемогущий Боже! - - вероятно, думал он. - - Ведь я сам... сам исключил себя из числа Его учеников, сам лишил себя счастья быть в среде близких Ему людей, с которыми Он делил Свои скорби и радости, которым поверял Свои заветные думы, которым отдал все Свое великое, всеобъемлющее сердце! И я сам лишил себя Его любви и благословения, отказался от того, что всегда' было для меня дороже всего в жизни. И никогда, никогда более не назовет Он меня Своим апостолом, Своим другом!..

Но ведь я же люблю Его! Ведь не могу я обмануть свое сердце, которое так болит и стонет, когда я думало о том, как глубоко я оскорбил Его!

"Не знаю Человека Сего", — сказал я. Не знаю я! Не знаю своего Учителя, с Которым столько лет ходил вместе среди сынов Израиля, с Которым сроднился, казалось мне, всей душой неразрывно, от Которого я видел столько участия, столько незаслуженной любви и всепрощающего милосердия; слышал столько великих слов жизни, которые с жадной ревностью собирал я, как драгоценные жемчужины, падавшие с Его благословенных уст!

.Он дал нам так много!.. Щедрою рукою рассыпал перед нами столько сокровищ божественного знания; неутомимо, с бесконечным терпением, с кротким снисхождением к нашей грубости и тупости учил Он постоянно глаголам жизни вечной, желая ввести нас в царство Свое и дать; бесконечное счастье. Он отдал нам все: Свои силы, Свою любовь, Свои откровения, а теперь готов отдать Свою кровь, Свою жизнь... И чем отплатил я Ему за Его самоотверженную любовь и милосердие?!

Позорным отречением!

Да, я отрекся! Отрекся именно тогда, когда Ему особенно нужно участие, поддержка. Над Ним издеваются, смеются, на Него клевещут, Его ругают и бьют. Ему готовят смертный приговор. Душа Его скорбит смертельно, и нет утешающего. Кругом только враги, полные ненависти, злорадствующие при виде Его скорби! О, как дорог в эту минуту один участливый взгляд — даже не слово, сказанное громко, которое может лишь навлечь опасность и бессильно потонет в хоре враждебных голосов, а просто вид сострадающего, сочувствующего человека среди этой жестокой, безжалостной толпы! И наверное, Он взором Своим искал кругом Себя этого ободряющего сочувствия. "Ждах соскорбящаго, и не бе, и утешающих, и не обретох..." А Он смотрел... Он видел меня. Но что Он нашел во мне? Малодушного, лукавого изменника, способного лишь на лживые уверения в любви и преданности, когда кругом все спокойно и когда можно рассчитывать на участие в Его будущей славе! Но лишь только поблекли эти надежды, лишь только повеяло холодом опасности и угрожающих невзгод, и что сталось с этими уверениями, с этими лживыми клятвами?! Все забыто! Ему я клялся, что отдам жизнь за Него, но _;не отрекусь, — здесь еще усерднее клянусь, что не знаю Его и не имею с Ним ничего общего... Такова цена моих клятв! И какою болью дрлжно было сжаться Его измученное сердце, когда Он заметил, что от Него отказывается тот ученик, от которого Он вправе был ожидать верности...

Я отрекся... Он не получил от меня ни одного сочувственного взгляда, ни одного ободряющего знака!.. Одиноко стоящим, грустным и беззащитным оставил я Его среди этих зверей, которые мучают Его, бьют, издеваются и плюют на Него. И в эту чашу страданий и скорби я, считавшийся Его учеником и другом, прибавил еще столько горечи, несомненно более едкой, чем все эти ругательства и побои! Получить удар от близкого, от друга — бесконечно тяжелее, чем от врага...

Он называл меня скалой. Он поручил мне утвердить братии моих... О, как жестоко насмеялся я над Его надеждами! Скала превратилась в кучу пыли, развеянной ветром, а те, кого я' должен был утвердить, оказались все лучше, достойнее; тверже меня, ибо они не отреклись, как я!

И ведь Он предупреждал меня. С кроткой заботливостью предостерегал Он меня от предстоящего искушения, от опасности измены. Но я не верил. Не верил,забывая, что Он знает мое сердце лучше, чем я сам. В своей безумной гордости, в своей слепой самонадеянности я был уверен, что это невозможно. Я действительно считал себя твердой скалой, адамантом веры и преданности! Я забыл даже тот урок, который Он дал мне, когда я едва не утонул из-за своего малодушия и недостатка веры и был спасен Его рукой!

О, мой Равви! Дорогой, любимый Учитель! Прости меня, Твоего неверного, окаянного ученика! Прости мое малодушие, мою позорную измену! Ты видишь мое сердце! Ты знаешь все, что есть в человеке! Ты знаешь, что я люблю Тебя... Я не смею сказать, что я люблю Тебя больше, чем все остальные; я не смею сказать, что, когда все соблазнятся о Тебе, я один не соблазнюсь, ибо я вижу совершенно противное — никто не отрекся, никто не соблазнился, только я один! Но я, недостойный, слабый, я все же люблю Тебя, и сердце мое полно невыразимой скорби, ужаса и сокрушения. Прости меня, если можешь, если грех мой может быть прощен. О, знаю я — Ты можешь! В Своей великой кротости, в Своем божественном снисхождении Ты готов прощать сед-мижды семьдесят раз кающегося грешника. Ты можешь!простить, но я... Я, вероятно, никогда не прощу себе и не забуду своего падения!"

И апостол Петр не забыл. Святой Климент, ученик Петра, повествует, что он всю жизнь при полуночном пений петуха становился на колени и, обливаясь слезами, каялся в своем отречении и просил прощения, хотя оно было дано ему Самим Господом вскоре по Воскресении. По сказанию Никифора, глаза святого Петра от частого и горького плача всегда были красными.

Нам кажется преступление Петра незначительным. В самом деле, ведь в душе он остался прежним верным и любящим учеником. Ведь если он отрекся, то это отречение было
неискренно и допущено было лишь для того, чтобы избежать
опасности и, может быть, для того, чтобы не быть выгнан
ным со двора первосвященника и не лишиться, таким обра
зом, возможности видеть своего Равви и суд над Ним до кон
ца. Кто из нас не поступил бы точно так же в подобных об
стоятельствах? ,

Грех Петра можно определить не как прящую, действительную измену, а как недостаток смелости и_; твердости в вере и отказ от открытого исповедничества. ;

И однако этот грех казался самому апостолу .чрезвычайно тяжелым, а древняя христианская Церковь не допускала таких отречений даже при страшных языческих гонениях и отлучала согрешивших от общения.

Святые отцы Церкви держатся такого же взгляда. Вот как рассуждает об этом святитель Иоанн Златоуст:

"Странное и неслыханное дело! Тогда как только что за
держивали Учителя, столько воспламенился, 'что схватил
меч и отрезал ухо; а когда надлежало обнаружить большее
негодование, более воспламениться, слыша такие порица
ния, тогда он отрекается! Ибо кого бы не привело в ярость
то, что происходило тогда? И однако ученик, побежденный
страхом, не только не показывает никакого негодования, но
и отрекается, не сносит угрозы бедной бессильной служанки.
И не однажды, но и в другой и третий раз отрекается, и в ко
роткое время и не перед судьями (ибо тогда, как вышел в пред
дверие, спрашивала она его). Не тотчас почувствовал и свое па
дение. Лука говорит, что Иисус воззрел на него (Лк. XXII, 61);
то есть он не только отрекся, но и тогда, как пел петух, не
вспомнил сам по себе, а надобно было, чтоб напомнил ему
опять Учитель; взор служил¹ ему вместо голоса. Так он был
поражен страхом!" :

Христианин не должен самовольно искать опасности и страданий за имя Христово, не обязан публично заявлять о своем исповедании там, где это не требуется обстоятельствами, ибо в таком самовольном выступлении всегда есть доля гордости и самонадеянности; но когда ему вопрос о вере поставлен в упор, тогда он не смеет отказаться от открытого исповедничества, и это исповедничество должно быть кротко, смиренно, но твердо. Тот же апостол Петр, после пережитого им урока, увещает в 1-м своем послании: будьте всег-
да готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением (1 Пет. III, 15).

Апостол Павел пишет ученику своему Тимофею:

Верно слово: если мы. с Ним умерли, то с Ним и оживем; если терпим, то с Ним и царствовать будем; если отречемся, и Он отречется от нас (2 Тим. II, 11-12).

Вспомним при этом и слова Самого Господа, сказанные Им задолго до Своих страданий: кто постыдится Меня и Моих слов, того Сын Человеческий постыдится, когда при идет во славе Своей и Отца и святых Ангелов (Лк. IX, 26). Сказываю же вам: всякого, кто исповедает Меня пред человеками, и Сын Человеческий исповедает пред Ангелами Бо-жиими; а кто отвергнется Меня пред человеками, тот отвержен будет пред Ангелами Божиими (Лк. XII, 8-9).

Страшная угроза! А между тем, как легко мы отрекаемся от Христа даже в обстоятельствах не столь тяжелых, в каких оказался апостол Павел. Припомним свое прошлое; как часто мы пристыжали самих себя перед насмешниками и ругателями имени Божия! Как часто умолкали мы перед клеветниками и держали себя так, как будто бы мы совершенно не знали Спасителя и знать о Нем ничего не желали! Как часто в пустой светской болтовне мы слушали кощунственные анекдоты и не смели ничего возразить, боялись открытым серьезным словом остановить рассказчика! Как часто мы побеждались совершенно ничтожными, незначительными искушениями! Как часто в минуты неудач и неприятностей роптали мы ;на Бога и отходили от Него в досаде, что Он не помогает нам в наших невзгодах и не исполняет наших молитв! Один взгляд, одно слово, незначительное прекословие или вопрос не вовремя, ничтожнейшая неприятность, самая пустая вещь нередко бывают для нас поводами к тому, чтобы отречься от Иисуса Христа и Его учения. Особенно мы видим это в настоящее время: не говоря уже о нашей интеллигенции, которая почти вся безбожная, но даже люди, считающие себя в глубине души верующими, совершенно свободно и просто отказываются от своей веры, официально записываются неверующими из боязни потерять место или заработок и забывая, что нет никакой пользы человеку, если приобретет весь мир и погубит душу свою. Боятся недовольного взгляда, хмурого вида своего начальника и выбиваются из сил, чтобы отклонить от себя малейшие подозрения в религиозности. А ведь отвергшийся от Христа пред людьми отвержен будет пред ангелами Божиими!

Почему, с точки зрения христианского учения, отречение от Христа, чисто внешнее, притворное, все же считается тяжелым грехом?

Прежде всего, всякая ложь, с какою бы целлыо она ни говорилась, есть грех, и ничто не может оправдать ее, ибо первым виновником лжи является диавол. Он был человекоубийца от начала, — говорит Господь, — и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи (Ин. VIII, 44). Служение Богу должно быть чисто и безупречно и лжи не, допускает. В области нравственно-религиозных отношений ложь никогда не ведет к хорошим последствиям, хотя бы нам и казалось так. Если кое-что, может быть, и выигрывается при этом в смысле чисто внешнего благополучия, то, с другой стороны, ложь причиняет большой нравственный вред тому, кто лжет, и этот вред не уравновешивается полученной |выгодой уже потому, что истинное христианство никогда н| стремится к внешнему благополучию, пренебрегает им и на первый план прежде всего ставит достижение нравственного совершенства.

Если человек в критическую минуту не находит в себе мужества, чтобы открыто исповедать своего Спасителя и Господа, то это доказывает, что вера его слаба и что мотивы страха, житейских удобств и земного! благополучия в нем сильнее любви к Богу; а в этом случае он подлежит приговору, изреченному в Откровении Иоанна Б|огослова Ангелу Лаодикийс-кой церкви: знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч... Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих (Апок. III, 15-16). От: христианина требуется преданность и верность Богу, не боящаяся ни угроз, ни страданий, ни смерти. Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни (Апок. II, 10).

Если отречение является немалым грехом с точки зрения личной нравственности, то в его церковно-общеетвенном значении оно представляется еще более тяжелым. На исповедании мучеников и верных учеников Спасителя Христова Церковь укреплялась, росла и наконец завоевала мир, и наоборот, всякое отречение, всякое колебание веры, обнаруженное слабыми, неустойчивыми чадами ее, замедляли ее рост и разлагали внутренне. Соблазн слабости и малодушия очень

велик, и всякий единичный пример отречения неизбежно вызывает в среде робких и маловерных печальное подражание, оправдываемое указанием на других отрекшихся, причем для них совершенно безразлично, отреклись ли эти другие притворно или действительно.

Вот почему христианская церковь принимала строгие меры по отношению ко всем отрекшимся, хотя бы это отречение и было притворным, вынужденным страхом смерти и мучений. :

Причина падения апостола Петра ясна: это —• его самомнение и самонадеянность. Если и все соблазнятся, по не л, — говорит он. Этим самоуверенным обещанием он ставит себя выше других учеников и даже как будто осуждает их за то, что в них нет его горячей любви и преданности. Нет никакого сомнения, что он любит Господа со всею пылкостью своей честной, прямой натуры и искренно желает остаться Ему верным даже под угрозой смерти. Но он забывает одно: что никогда, ни при каких обстоятельствах человек не может рассчитывать на свои собственные силы и ручаться за свое поведение, если он не опирается на помощь Божию, ибо без Мене не можете творити ничесоже, — сказал Господь (Ин. XV, 5). А когда человек надеется на себя, забывая о Боге, то оставляет его благодать Божия и, предоставленный самому себе, человек неизбежно падает, мучительно познавая в этом падении свою нравственную немощь. Эти уроки допускает любовь Божия, чтобы; научить человека смирению. Они необходимы, ибо без искушений и падений человек никогда не познает своей слабости, а не познав, он не может всей душой прилепиться к Богу, чтобы в Нем одном искать помощи и поддержки в борьбе за свое спасение; и эту благодатную помощь Господь оказывает не самонадеянным, но смиренным. Такой урок смирения, очевидно, нужен был апостолу Петру, и, пережив в слезах и муках покаяния свое падение, он уже уверенно свидетельствует перед читателями своего послания: Бог гордым противится, а смиренным дает благодать. Итак смиритесь под крепкую руку Божию, да вознесет вас в свое время. Все заботы ваши возложите на Него, ибо Он печется о вас (1 Пет. V, 5-7).

Вот первый важный урок, который дает нам евангельский рассказ об отречении Петра, — урок смирения, урок надежды единственно на помощь Божию, урок необходимости для христианина всецело отдаться в волю Божию и только в ней искать себе опоры и спасения.

Другой урок, вытекающий из прочитанной повести, это урок об условиях покаяния.

Петр пал, но он не погиб так, как погиб Иуда в своем отчаянии. Если ангел невинности оставил его, то ангел покаяния кротко протянул ему руку свою, и в этом покаянии Петр нашел себе прощение и спасение.

Какие чувства отразились в покаянии Петра и сделали его плодотворным? Мы знаем, что Господь внял этому покаянию и даровал прощение Своему согрешившему апостолу.

Мы уже видели, что основным чувством в, покаянии апостола Петра было чувство оскорбленной любви, горькое сознание, что своим грехом оскорбил, огорчил любимого и любящего Господа. От этого сознания и рождается то чувство смирения и сокрушения, которое является необходимым условием истинного покаяния, ибо сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит (Псал. L), как говорит пророк Давид; и в другом месте: близ Господь сокрушенных сердцем, и смирен-ныя духом спасет (Псал. XXXIII).

Далеко не всегда наше покаяние проникнуто этим чувством и потому не всегда может быть приемлемо. В пастырской практике церковных таинств определенно можно наблюдать разные виды покаяния, различные по своим мотивам и настроениям исповедников.

Чаще всего встречается исповедь, основанная на одной привычке, без участия какого бы то ни было 'чувства. Исповедник вяло перебирает свои грехи; а иногда' даже не дает себе труда припомнить их, требуя, чтобы это-сделал за него священник, и на каждый вопрос безучастно отвечает: "грешен, батюшка!", думая лишь о том, как бы скорее освободиться от этой неприятной обязанности и получить разрешение. В такой исповеди нет ни сокрушения, ни смирения, и вряд ли такое покаяние принимается Богом, ибо оно может только оскорбить Его величие и правосудие. Здесь нет ни сознания своей виновности, ни желания и намерения исправиться, а потому не может быть и прощения. Почему такие тепло-хладные христиане считают все-таки нужным приступать к таинствам исповеди и причащения Святых Тайн? Причина заключается в ошибочном взгляде на таинства, которым приписывается чисто механическое действие, своего рода opus operatum католической церкви. А между тем, твердо надо помнить, что если можно причаститься Святых Тайн не "во исцеление души и тела", но "в суд и в осужде-ние", точно также и в таинстве покаяния можно не получить разрешения грехов, но еще более прогневать Бога.

Есть другой вид покаяния, основанием которого служит самолюбие или гордость и который встречается преимущественно у людей, только что начинающих сознательный подвиг христианской жизни, когда ревность (часто не по разуму) еще не растворена смирением и чувством собственной немощи. Человек в первом порыве усердия рвется к Богу, к "почести высшего звания", стремится скорее достигнуть высших ступеней совершенства, принимает на себя различные подвиги, иногда и непосильные. Сначала все идет хорошо. Успехи заметны и несомненны. Кажется, остается сделать еще одно усилие и можно достигнуть идеала христианского совершенства — святости; и, не зная еще, что это совершенство приобретается тяжелым трудом и длительным упражнением, человек почти начинает любоваться собой и достигнутыми успехами. Увы! Тут-то и подстерегает его жестокое искушение... Один допущенный неверный шаг, и вдруг страшное падение, нежданно-негаданно совершенный грех отрезвляет от самолюбивых мечтаний! Развеяны мечты о святости, разбиты иллюзии о своем совершенстве... Человеку начинает казаться, что он скатился еще ниже, чем был прежде, и вот тогда в душе рождается неопределенное чувство какой-то обиды или скорее досады на себя, на обстоятельства, даже на Бога, за то, что допущена непоправимая ошибка, которую можно было бы предотвратить; уничтожены разом все достигнутые успехи и плоды тяжелых усилий. Может в эту минуту родиться разочарование и даже злое отчаяние. Это то же чувство, которое переживает талантливый художник, испортивший одним неосторожным, неловким мазком свою прекрасную картину - плод высокого вдохновения и настойчивого труда. Это чувство, переведенное в покаяние, может сопровождаться сокрушением, но, конечно, здесь нет смирения, ибо в основе его лежит¹ гордость и обманутое самолюбие.

Иногда покаяние основывается на чувстве страха. Человек боится будущего суда, боится наказания и стремится испросить себе прощение. Этот вид покаяния выше двух первых, по все же не является совершенством в своем роде. Здесь, несомненно, есть смирение, но сокрушения может и не быть.

И, наконец, высшая форма истинного покаяния - - это покаяние апостола Петра. Человек скорбит о том, что своим грехом он огорчил и прогневал своего любимого и любящего Отца Небесного; сознает свой грех как тяжелую к Нему неблагодарность в ответ на все Его благодеяния и плачет о том, что грех удалил его от Любимого.

В таком покаянии есть и смирение, и сокрущение.

"Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате", — так в христианском символе веры передается потомству несчастное и вечно позорное имя римского прокуратора, официально от-вественного за смерть Господа Иисуса Христа.

Кто был этот человек, сыгравший по определению Высшей Воли такую роковую роль в судьбе Спасителя?

О происхождении Пилата и о его жизни до 26 года по Р.Х., когда он сделался шестым по счету прокуратором Иудеи, мы знаем немного. По своему положению он принадлежал к "сословию всадников", то есть к низшему классу римской знати. Его имя — Понтий — указывает на самнитское происхождение, название Пилат — вооруженный дротиком — на воинственность предков. Назначение на должность прокуратора Иудеи он получил по протекции Сеяна, могущественного временщика и фаворита императора Тиверия. Должность прокуратора сама по себе ограничивалась управлением государственными податями, но в незначительных провинциях, куда не считали нужным посылать особых полномочных правителей, то есть проконсулов и преторов, прокуратору нередко предоставлялись все административные и судебные права. Пилат имел полные права претора решать все дела и производить суд даже с применением смертной казни. В Иудее он действовал с крайним высокомерием, наглостью и жестокостью типичного римского правителя. Едва он вступил на должность прокуратора, как, позволив своим солдатам принести с собою ночью серебряных орлов и другие знамена легионов из Кесарии в Иерусалим, возбудил среди иудеев свирепый взрыв негодования и протеста против этого акта, считавшегося ими идолопоклонством и осквернением. В течение пяти дней и ночей, часто лежа на голой земле, иудеи окружали дворец Пилата, часто почти штурмовали его с шумными просьбами и угрозами, и не хотели, удалиться и

574

в шестой день, несмотря на то, что, по распоряжению Пилата, их окружили римские солдаты, угрожая перебить всех без разбора. Прокуратор принужден был уступить, но сознание неукротимости и решимости народа, с которым он должен был иметь дело, стало причиною его сильного озлобления в течение всего времени его правления и наполняло его чувством непреодолимого отвращения к иудеям.

Нам известны еще два случая возмущения иудеев против Пилата. Во втором случае бунта можно было бы избежать, если бы Пилат изучил характер иудеев более тщательно и отнесся снисходительнее к господствовавшим среди них суевериям. Дело заключалось в том, что Пилат задумал устроить водопровод, по которому можно было бы провести воду из "прудов Соломона", так как Иерусалим всегда страдал от недостатка хорошей, здоровой воды, особенно в праздники, когда в город собирались громадные массы народа. Считая это делом общественного благоустройства, Пилат заимствовал значительные суммы из "корвана", или священной сокровищницы, и возмущенный этим народ начал свирепый бунт, чтобы воспрепятствовать расходованию священных сумм на мирские нужды. Тогда Пилат, раздраженный оскорблениями и упреками, перерядил множество солдат в иудейские одежды и послал их в самую гущу толпы с палками и кинжалами под одеждой, чтобы наказать зачинщиков. После отказа иудеев разойтись мирно был подан знак, и солдаты привели в исполнение данные им приказания с таким усердием, что ранили и убили немало виновных и невинных и устроили такую свалку, что многие погибли, будучи затоптаны до смерти устрашенной и взволнованной толпой.

Третье буйное возмущение еще более озлобило римского прокуратора против своиих подданных, показав ему, что жить среди такого народа, даже сохраняя мирные желания, без оскорбления его предрассудков было невозможно. В Иерусалимском дворце, занимаемом Пилатом во время праздников, он вывесил несколько золотых щитов, посвященных императору Тиверию. Щиты были сделаны без всяких языческих изображений, совершенно гладкими и являлись простым украшением частного жилища прокуратора, но на них сделаны были посвятительные надписи, и этого оказалось достаточным, чтобы иудеи сочли себя оскорбленными в своих верованиях. Пилат однако не хотел уступить, да вряд ли и мог убрать эти щиты, не оскорбив этим мрачного и подо-

…Назад Далее…